Здесь, в глубине пустыни Атакай, в заливе Арджа, гнездился Арджубад. Этот город был старым и древним, как сама пустыня. И таким же серым и неуютным. В нем смешались всевозможные архитектурные стили, которые Пулий только видел (не то чтобы он много городов посмотрел на своем веку, но подобного многообразия не было даже в Столице). Роскошные некогда дворцы с осыпавшимися фресками плакали глубокими трещинами. К их фасадам беззастенчиво жались наспех сооруженные пристройки и просто хибары, слепленные из подручного хлама. Кривые улицы петляли как им вздумается, словно размечавший их был здорово пьян. Храмы Создателю соседствовали с языческими молельнями, на тесных площадях с разбитой брусчаткой стояли лишенные конечностей или вовсе обезглавленные скульптуры, фонтаны были полны пыли и заляпаны птичьим пометом.
Но, несмотря на подобную запущенность, город был живым.
В тесных улочках и переулках ютились тысячи лавок и заведений. Диковинные фрукты и кофе с плантаций Южного континента соседствовали с прилавками, полными ганджи, а те, в свою очередь – с публичными и невольничьими домами. Тут и там вдоль улицы стояли лучшие рабы: чистые, откормленные, в надраенных до блеска ошейниках, обладатели певчих голосов, красивых лиц или мускулистых тел. Улыбаясь и зазывая клиентов, они служили вывесками для своих заведений. Но сквозь обычный гвалт толпы можно было расслышать и крики боли. Это учили улыбаться тех, кто еще не оставил надежды вернуть свое имя и свободу.
В других гномьих городах, а возможно и во всем мире, не любили Арджубад.
На Перешейке его название старались не произносить вслух, а многие предпочли бы, чтобы его вообще не было.
Но он был.
Город, в котором сошлись Восток и Запад, Север и Юг; город, в который бежали все те, кому было от чего бежать, и все те, кто не знал, куда податься; город, в котором продавалось все, что только могли купить; город, в котором даже жизнь человека имела свою цену.
Пулий выжал тряпку, повесил ее на край чаши и подвинул следующему рабу.
Остаток пути до Арджубада прошел без особых происшествий.
Лишь однажды их потревожила банда орущих нечто воинственное кочевников. Варвары пустили с десяток стрел издалека, ни одна из которых не долетела до лагеря. В ответ бандиты дали залп, беспорядочнее которого Пулий еще не слышал за все годы службы. Даже в тот раз, когда дюжина пьяных солдат из его центурии пыталась устроить фейерверк с помощью армейских винтовок в День урожая. Но парочку коневодов бандиты таки подстрелили, а остальные – скрылись за барханом, продолжая улюлюкать.
Невзирая на тычки, пинки и затрещины, что Пулий регулярно получал от надсмотрщиков, его бодрость духа росла день ото дня. Пускай на теле появлялись свежие ссадины и синяки. Да, уворачиваться от плевков охранников (каждый из них считал своим долгом так поприветствовать его в начале своего караула) было незавидным занятием. Но теперь он получал лучшие куски еды, а Сабир настаивал, чтобы Пулий всегда пил первым. Рука почти зажила. Правда кисть стала чуть кривоватой, но сжимать ее в кулак уже не было так больно.
Каждый день солнце вставало по левую руку, а значит – орда бандитов продолжала ковылять на юг.
Первое время ум закипал от мыслей, идей и грез. Ночами Пулий придумывал новые планы побега. Но ни один из них не годился. А потому он ждал и набирался сил. Вечерами перед сном он беседовал с Далилой. Та помогала учить гномий язык.
Спустя восемь дней с той ночи, как Сиплый и Одноухий расстались с жизнями, девушки перестали выполнять роль лагерных шлюх, а Пулий заработал шрам через всю рожу, он заметил, что пленников стали кормить и поить меньше обычного. Рацион урезали вначале на четверть, а через день – еще вполовину. Становилось ясно: куда бы ни лежал их путь, они все ближе к цели… или же к погибели в пустыне.
К тому времени, как на горизонте появились подернутые зябью очертания башен Арджубада, рабов перестали кормить совсем. Все, что давали пленникам последние два дня пути, – теплая вонючая вода, да и той едва хватало, чтобы промочить горло. Поначалу Пулий решил, что город ему чудится (он слыхал, что в пустыне такое бывает), но крики других подсказали, что и они видят то же самое.
И вот Пулий здесь – в ожидании, пока за него назначат справедливую цену, а после – кинут на арену. Биться и умереть на потеху публике.
Зазвенели ключи и массивная дверь отворилась.
Первым в барак вошел гном с выдубленным морским бризом лицом, темно-желтым, как передержанная моча. Его длинная, выгоревшая на пустынном солнце борода была перевита серебряной сеткой и заткнута за пояс. Весь вид коротышки: выпирающий из-под кожаной жилетки круглый живот, важно засунутые в карманы большие пальцы рук, хитро прищуренные глаза, вальяжная, слегка косолапая походка – буквально кричал, что именно он – хозяин здесь.
– Встать! – рявкнул желтолицый гном.
Возраст гномов всегда трудно определить. Жизнь их много длиннее человеческой. А седина обычно появляется в волосах только после ста. Раньше Пулий видывал этих коротышек от силы раз десять и потому не слишком интересовался ими и их культурой. Но здесь, на Перешейке, именно гномы всем заправляли. А потому Пулий постарался узнать побольше о коренастом народе и его обычаях. К счастью, Далила родилась и прожила на Перешейке всю свою жизнь и могла многое поведать о том, как нужно вести себя в их присутствии.
Работорговца сопровождали два дюжих охранника, тоже гномы, в шароварах и коротких туниках. На их поясах покачивались деревянные дубинки. Не длинные, но потертые, покрытые мелкими сколами и зазубринами, что значило – только дай, сволочь, повод и останешься без зубов. Пулий потрогал языком дырку, оставшеюся от выбитого зуба и решил, что постарается не давать повода и быть примерным рабом. По крайней мере – пока.
Последним вбежал мальчик-человек лет десяти. Мальчишка держал в руках глиняный кувшин.
– Перед покупателями все должны стоять. Улыбаться. Не сутулиться. Не открывать рта, пока не прикажут, – начал Желтолицый наставления.
Он подошел к Далиле и схватил ее за грудь. Девушка вздрогнула.
– Не дергаться, коли кто решит пощупать! – гном злобно зыркнул на нее глазами. – Раздевайтесь, – он обернулся, – все.
Кто послушно, кто, колеблясь, принялись стягивать одежду.
– Полностью, – нетерпеливо прикрикнул хозяин лавки, видя, что многие не спешат снимать нижнее белье.
Нагота не была чем-то необычным для солдата. Пулий едва не усмехнулся, вспомнив, как на первых порах службы стеснялся пользоваться общей уборной. Дверей там не было, человек тридцать сидели рядком и справляли нужду, а еще с полсотни переминались с ноги на ногу, ожидая своей очереди. Но вскоре общий нужник уже не казался чем-то зазорным. С тех пор Пулий научился преодолевать не только стыдливость.
Он послушно сложил свои лохмотья возле ног и застыл: Далила скинула платье и теперь стояла обнаженная, прикрывая маленькие с темными сосочками груди рукой. Пулий почувствовал совершенно не к месту возникшее, но упорно растущее желание и поспешно спрятал свое хозяйство ладонями.
