Ослеп с яркого света, зажмурился, чтоб глаза быстрее привыкали к полумраку, и тут же почувствовал, как в поясницу упёрся твёрдый предмет. Ствол, тут не перепутаешь! И подтверждая самые неприятные предчувствия, сзади прошелестел голос:
– Ну что, привет, Андрюха.
– Юрка… Я думал, ты погиб тогда.
– Ясное дело. Друга течением под лёд уносит, помочь – кишка тонка. Конечно, погиб.
Сосновцев молчал. Перед глазами маячил мальчишка на заснеженном берегу реки, отползающий от опасной закраины задом наперёд.
– Я не смог. Нам ведь было по двенадцать…
– Да я уже и не обижаюсь, – неожиданно спокойно заявил Полухин. – И правда, пацанами были, да и столько лет прошло. И потом, не погиб же. Я даже тебе благодарен. Попытайся ты мне помочь, вдруг всё пошло бы иначе? Потонули бы оба, например. А так, видишь, провалился в эту чёртову щель – жив остался. Только принял меня этот мир неласково. Ты-то, видать, нормально устроился: сюртуки приличные носишь, в ресторациях обедаешь, с местными полицаями дружишь. А я попал сюда мальчишкой – испуганным, замёрзшим, только что едва не погибшим. И никому здесь ненужным. Берег реки, зима. Что за река, что за места? Ничего не понять. Добрёл до ближайшего жилья, мычу, слова выговорить не могу. Немой, спрашивают? А меня трясёт всего, подумали – соглашаюсь, мол, немой. Но народ в этих временах сердобольный живёт, пустили в хату, отогрели, накормили. Оставили жить, так и прикидывался немым да убогим. Потом рассмотрел, что попал в деревеньку где-то в средней полосе. Понял, какой год на дворе. У хозяина семеро по лавкам, самим жрать нечего, а тут ещё подкидыш. Дело шло к весне, через деревню цыгане табором шли. К ним прибился.
Андрей слушал. Чувствовалось, Полухину, столько лет скрывавшему, что он из другого времени, и, по сути, совсем из другого мира, хочется выговориться. Откровенничать он здесь ни с кем не мог, а тут такой случай. Между тем бывший друг продолжал:
– Да, пошатался я с цыганами по империи. С ними уже разговаривал, назвался именем, что первым в голову пришло – Федькой. Да им это без разницы было. Заставляли воровать по мелочи, ножом пользоваться от них научился. Но живой, сыт, одет – что ещё нужно? Больше года с ними бродил, но потом табор в Бессарабию собрался. Подумал, не с руки мне туда. Оторвался. Бродяжничал, мир познавал новый, как здесь и что устроено. А потом сюда попал, во Владимир. Мне тогда пятнадцать минуло, подумал, нужно остановиться. Дело себе найти. И нашёл.
– Дело-то кровавое. Ничего внутри не ёкает, Юра, когда людей убиваешь?
– Ты серьёзно, Андрюха? – удивился бывший друг. – Эти люди, они же все умерли давно! Их нет! Как это произошло – другой вопрос. Быть может, убиенный моей пулей приказчик в банке попал бы под колёса пролётки или умер от чахотки, не суть. Главное, история не изменилась. Я думал об этом – мы с тобой дожили до две тысячи тринадцатого года, там, возможно, остались далёкие потомки этих людей, но здесь и сейчас у меня развязаны руки!
Сосновцев пытался сосредоточиться, сообразить. Что-то в словах Полухина было заложено неправильное, хотя звучало вроде логично. Действительно, попробуйте всерьёз подумать обо всех этих «временных парадоксах» и «темпоральных петлях» – голова кругом! Но лишение человека жизни во все времена называлось «убийством» и считалось тяжелейшим преступлением. Грехом считалось тяжким, если это только не открытый бой с врагом за родную землю. Так понимал вопрос Андрей, но возразить не получалось. Может, мешал ствол, упёртый в спину, а может, застарелое чувство вины перед Полухиным.
– Нет, брат, врёшь, – продолжал Юрка. – Раз уж так получилось, то здесь я хочу пожить всласть. В нашем времени, ну что бы я делал? Окончил школу, отслужил армию, и пошёл бы вкалывать на завод или стройку. Или торговать на рынок, да какой из меня купец? А то – в бандиты, но, опять же, какие? Быком бы стал в мелкой шайке, пушечным мясом. Завалили бы на очередной «стрелке». Как там, кстати, жизнь в двадцать первом веке? Что нового?
– Мы с тобой в конце девяностых расстались, – сглотнув, ответил Андрей. – Жизнь потом спокойнее стала. Стрелять на улицах перестали, цены установились. А вообще, как ты и сказал. Я школу окончил, отслужил. Хотел художником стать, не получилось, сделался учителем. Пока тоже… не провалился.
– Моих видел? Как они, живы?
– Живы. Горевали здорово, тебя три дня искали, как положено…
– Ты им не сказал!?
– Нет. Я слёг с воспалением лёгких.
– Ты дважды струсил, дружище. За такое полагается прирезать тебя прямо сейчас. Это было бы справедливо. Но мы сделаем по-другому. Что ты там приволок такого из нашего времени, что немцы готовы платить золотом?
– Старый журнал в кармане оказался, а там схема реактивной артиллерийской установки «Катюша». Хотел нашим отдать…
– Ты меня удивляешь, Андрюха, – рассмеялся Юрка. – Наши, ваши, какая разница? Скоро тут начнёт твориться чёрти что: войны, революции. Я ждать всего этого не намерен. Нужно валить из Европы, но с хорошей денежкой в кармане. В конце концов, и во время мировой войны были тихие, благодатные уголки. Обе Америки, например. Я никогда не был в Бразилии, самое время мир посмотреть. Где журнал?
– Его нет у меня, – с лёгким злорадством ответил Сосновцев. – Статья в надёжных руках, скоро будет у русских оружейников.
– Вот как? Успел, значит. Ничего, кое-кто об этом пока не знает. И второе, я пообещал своим людям, что ты сам принесёшь мне ценные бумаги. В зубах принесёшь. И ты это сделаешь. Ватага должна видеть, что атаман всегда держит слово.
– Где ж я тебе возьму ещё один журнал за две тысячи седьмой год? – удивился Андрей.
– А и не надо, в смысле, журнала. Сам всё нарисуешь и напишешь подробные объяснения, как оно работает. Ты ведь художник, и человек грамотный. Только помни, я тоже грамотный, всё проверю.
– Так сам и нарисуй, раз грамотный, – озлился Сосновцев. – Броневик ведь ты придумал?
– Идею подал и нашёл, кто сделать сможет. Грузовик из самой Германии пригнали, с заводов господина Даймлера. Опытный образец – знаешь, сколько денег стоил?! Но с «Катюшей» дело другое. Меня считают местным, а про тебя известно, что ты визитёр. Нет, пусть бумаги от тебя исходят, так им цена выше. Теперь слушай внимательно. Зазноба твоя у меня. Останется она живой или нет, от тебя зависит. Пока я своих ребят сдерживаю, но долго не смогу – больно лакомый кусочек. Так что не тяни. Где дорога на Юрьев знаешь? Есть там Стрелковый вал, торчит посреди поля как кукиш. Дальше выгонные земли. На границе этих земель силосная башня, заброшенная. К вечеру, как темнеть начнёт, придёшь к башне и разожжёшь костерок. Сядешь у огня и будешь ждать. Сам понимаешь, прийти нужно одному. Замечу, что ведёшь кого – девчонке смерть, солдат притащишь – девчонке смерть, хоть в чём ослушаешься – смерть тебе и твоей паве. Будешь умницей, барышню отпущу на все четыре стороны. И с тобой решим…
– Мне нужны гарантии, – выдавил из себя Сосновцев.
