Перед своим ужасным концом в 1956 году Поллок на глазах у изумленного мира распадался на части. Самый прославленный художник Америки за полтора года не написал ни одной картины. Люди стекались к таверне «Кедр», куда он заходил пропустить стаканчик после визита к последнему в его жизни психотерапевту, и старались дотронуться до него – на счастье. Они покупали ему выпивку в надежде поглазеть на его бесчинства – и, как правило, в своих ожиданиях не обманывались. Если за столом ужинала парочка, он подсаживался к ним и, в упор не замечая мужчину, все свое затуманенное внимание устремлял на женщину. Стоило мужчине заявить свои права – и он широким театральным жестом сметал со стола на пол соль, перец, приборы, соусник, пармезан, хлеб, салфетки, бокалы… Устраивал бесплатный спектакль. Поллок знал, чего от него ждут, и старался соответствовать. Ни на что другое он был уже не способен.
Его лицо на фотографиях той поры красноречиво говорит о его состоянии: отечное и словно неживое. Взгляд, в котором раньше чудился бешеный напор, был теперь вялый и покорный, как будто Поллок давно смирился с неотвязным чувством вины. У него была больная, раздутая, истерзанная многолетним алкоголизмом печень. Но не пить он не мог и пил даже больше, чем прежде. В основном пиво. Виски тоже. Ну а там уже все, что наливали. Потом начинались пьяные слезы вперемешку с несвязной похвальбой и тупым мычанием. На людях он превращался в фальшивку, жалкую пародию на «творца» – в то самое, что наедине с собой всегда боялся в себе обнаружить. С ним и обращались как с шутом, которого презирают и любят по привычке, хотя могут и приструнить. Почти у всех, кто был вовлечен в его орбиту, – у жены, друзей, агента, критиков, превозносивших его новаторское искусство, и коллекционеров, это искусство покупавших, – его поведение вызывало неловкость и стыд.
Они с Краснер оказались на редкость сплоченной парой. Хотя история их отношений – это непрерывная череда кризисов, экстремальные условия парадоксальным образом их союз закалили. Ее непреклонную решимость контролировать ситуацию на грани хаоса можно назвать героической, несмотря на то что многие, знавшие Краснер, постоянно задавались вопросом, не слишком ли фанатично она его опекает. Готовность принести себя в жертву его карьере, самоотверженно его прикрывать и продвигать – всегда ли это шло на пользу ему, на пользу ей самой? Не это ли привело их обоих к глубокой изоляции? Так или нет, но Краснер, годами терпевшая издевательства и даже (по некоторым сведениям) рукоприкладство, в конце концов дошла до точки. Их семейная атмосфера медленно, но верно пропитывалась ядом. Месяц за месяцем, год за годом, пока не обнаружилось, что им уже нечем дышать.
Под занавес, летом 1956 года, Поллок, как будто назло Краснер – но, может быть, и по другим абсурдным причинам, – завел роман с молодой красоткой. Звали ее Рут Клигман. Со стороны все выглядело как заурядная интрижка, ничего серьезного. Клигман писала абстрактные картины, изучала искусство и работала в скромной художественной галерее. В круг известных Поллоку и Краснер авангардистов и их патронов она не была допущена, пока в один прекрасный день не заглянула в таверну «Кедр». Стопроцентная женщина, Клигман на все реагировала с трогательной восторженностью. По наблюдению писателя Джона Груена, внешне она «была похожа на Элизабет Тейлор, только пухлее и выше ростом» и вообще «всем своим обликом напоминала кинозвезду». Она носила облегающие платья и говорила вкрадчивым голоском соблазнительницы – мужчины от нее млели, женщины лезли на стену. Элен де Кунинг называла ее не иначе как «лиса-подлиза».
Нельзя исключить, что Клигман умело пользовалась своей привлекательностью, если хотела произвести впечатление на мужчин, хотя по натуре была скорее застенчива и наивна. Лелея в душе романтическое представление о творческом гении, она мечтала с кем-то из гениев познакомиться поближе. И когда однажды в таверну «Кедр» ввалился опухший от беспробудного пьянства, злобно-мрачный Поллок, большинство из присутствующих увидели перед собой только жалкую, опустившуюся личность. А Клигман узрела «исполинскую, магическую» фигуру. «В дверь вошел гений, и все это знали, – написала она в своих воспоминаниях, озаглавленных „Любовный роман“. – Зазвенели фанфары – встречайте величайшего из матадоров…»
У Клигман никогда прежде не было постоянного любовника. В отличие от других художниц, а также многочисленных жен и любовниц манхэттенских художников, давно освоившихся в безалаберной богемной жизни, она не могла обходиться без макияжа, потому что с ненакрашенным лицом чувствовала себя голой и беззащитной. Царивший в «Кедре» дух бесцеремонного панибратства поверг ее в благоговейный трепет («Наконец-то я оказалась среди настоящих художников», – взволнованно сообщает она). Ей было немного не по себе, как будто она обманом втерлась в общество избранных.
Возможно, все это, вместе взятое, и привлекало к ней Поллока. Он ведь и сам чувствовал себя во всем неуверенным, уязвимым, беззащитным – «моллюском без раковины», как он выражался. Он тоже не мог похвалиться богатым сексуальным опытом (ни с кем, кроме Краснер, у него не было длительных близких отношений). Для него тоже «гениальность» превратилась в идею фикс.
Они начали встречаться. Поллок крутил с ней роман на глазах у Краснер. Он охотно держал бы при себе обеих женщин, если бы ему позволили, но вел себя так, словно только и ждал, когда же кто-нибудь наконец скажет, что ему этого не позволят. Однажды утром Краснер увидела, как из отдельно стоящей позади их лонг-айлендского дома мастерской выплыла Клигман. Это было уже слишком – Краснер тут же заявила, что не намерена терпеть их шашни, Поллок должен сделать выбор. Но он не хотел смотреть в лицо реальности и продолжал в прежнем духе. В конце концов ей ничего не оставалось, как самой что-то предпринять. Она решила уехать в Европу, предоставив Поллоку и Клигман жить, как им заблагорассудится.
Некоторое – непродолжительное – время любовники пребывали в эйфории. Поллок наслаждался желанной свободой, в кои-то веки избавившись от неусыпно надзиравшей за ним, всегда недовольной, опостылевшей ему своими попреками Краснер. Его молодая пассия тоже вздохнула с облегчением: теперь никто не помешает ей осуществить заветную мечту и можно каждую минуту находиться подле великого художника, забыв о том, что он женат на Краснер (и что без нее он как без рук).
Но, само собой разумеется, за быстро промелькнувшими первыми неделями безмятежного счастья наступила черная полоса душевного хаоса и самоотвращения, которые никогда надолго не отпускали больную психику Поллока. На сей раз Краснер была бессильна ему помочь. Не смогла помочь и Клигман.
Вечером 11 августа – в половине одиннадцатого, если точно, – разогнавшись в пьяном виде на своем автомобиле по Файрплейс-роуд, Поллок не справился с управлением. Кроме него, в машине были Клигман и ее подруга Эдит Метцгер. Автомобиль – кабриолет «олдсмобиль» 1950 года выпуска, – недавно купленный им под влиянием минутной прихоти, съехал в кювет и врезался в два близко растущих друг от друга вяза. От удара Поллок умер на месте. Метцгер тоже.
Уцелела одна Клигман.
На похоронах Поллока де Кунинг долго стоял у могилы и ушел одним из последних. С кладбища он направился к художнику Конраду Марка-Релли, который жил неподалеку от Файрплейс-роуд. Туда же в поисках хозяина прибежали собаки Поллока. «Мне от этого стало жутко, – вспоминал Марка-Релли. – Я что-то такое сказал, а Билл мне в ответ: „Брось, успокойся. Джексон в могиле, я сам видел. Он мертвец. Все кончено. Теперь я первый“».
