Вступление рояля просто поддерживает ее игру, придает новые краски. Игра Яна была скрупулезно ритмичной. Собственно, больше от него ничего и не требовалось. Он понимал, что его партия – лишь сопровождение ударных. Функция ударных, на самом деле. Брет гениально это придумал, и учел даже, как хорошо они с Линдой знают друг друга. Да, композитор лично просил его об участии в премьере, это лестно, конечно. Но только это. Партия рояля, как поддержка перкуссии. Прекрасный лондонский зал. И премьера чужой музыки на этом престижном громоздком консилиуме. Композитор Ян Петерсен, как группа поддержки для собственной жены, на которой он женился из сострадания. Нет, не из сострадания. Не так просто. Чтобы быть рядом с ней, помогать ей. И чтобы она играла его музыку.
Теперь они вместе готовятся к премьере в «Промс» – и звучит чужая музыка. А его неполноценная жена оказала честь ежегодному традиционному фестивалю Би-Би-Си, согласившись приехать. Как мужа, это должно его радовать. Маленькая, вечно дрожащая от обиды, девочка добилась такого оглушительного успеха. Во многом, благодаря ему, кстати. Впрочем, теперь даже странно об этом говорить.
Образ дрожащей девочки никому неизвестен. Только ему, семнадцать лет назад. Теперь все знают ее как уникальное явление мировой культуры, выдающегося музыканта, так много сделавшего для развития современного музыкального языка. Как уверенную в себе женщину с личной концепцией мироздания. Знали бы они ее на самом деле… Истеричность и фанатизм – ничего более. Эти устремленные на него глаза, раньше беспомощные, а теперь полные непоколебимой веры во все, что она делает, говорит, думает. И талант, конечно.
Во время паузы он перехватил взгляд Хелен. Простота и незамысловатость. Виолончель и очарование. Очарование виолончельного тела. Гладкие светлые волосы, схваченные лентой на затылке. Женщина – и ничего более. При этом никогда ни одного фальшивого звука не исходит ни от нее, ни, кстати, от ее виолончели, на которую она так похожа. Пухлая фигура, роскошная грудь, толстоватые щиколотки, да, но это Хелен не портит. Сейчас она просто смотрит на него – она всегда смотрит на него именно так. В целом совершенно невинно. Со стороны и не понять, что у него с ней роман. Что и прекрасно.
Ян заставил себя сосредоточиться на музыке – всего три такта до его нового вступления. Резкие взмахи дирижерской палочки, вдохновенное лицо Дэвида – он явно в ударе. Тутти. В общем звуковом потоке сливаются оркестр, рояль, перкуссия, нет, не перкуссия – Линда, как она есть. Кульминация.
Перкуссионистка Линда Макдорманд была феноменальна.
Линда никогда не понимала, чем репетиция отличается от собственно концерта. Она выкладывалась полностью. Не потому, что хотела кого-то впечатлить. Она даже не понимала, что это значит – производить впечатление. Когда начинала вибрировать сцена, воздух, и все ее тело откликалось на зов – Линда начинала слышать. Она чувствовала себя полноценной – это минуты и часы триумфа. Линда никогда не могла объяснить, как она слышит. Может быть, это просто даровано ей за все мучения обычной жизни. Каждодневные хлопоты, действия, совершаемые ею и не ею – не главное. Вынужденная необходимость. Паузы. Она их заполняла, как и чем – неважно. Чаще всего – новыми, еще только воображаемыми ритмами, которые более реальны, чем вся так называемая реальность.
Сейчас она творила «Письма о любви». Снова мгновения пронизывающей высоковольтности. Линда воспринимала ток, проходящий сквозь нее, как наивысшее блаженство. Это ее настоящая жизнь. Во время игры она сама становилась музыкой. Оттого столько шума вокруг, столько рецензий и восторгов. А все просто. Вибрирующий воздух руководил движениями ее рук. Линда только двигалась, прикасалась к инструментам, реагировала на импульсы, будто ее тело напичкано датчиками специально для того, чтобы дать ей возможность играть. Сейчас одной из точек, которые она видела и – да, слышала! – стали глаза Дэвида. Они звучали для нее и это так радостно – ему отвечать. Как новый опыт, которому она не знала названия. И этот опыт трансформировался в звуки.
Так странно. Австралиец Нильсен написал «Письма любви», посвятил симфоническую поэму ей именно сейчас! Когда она сама полна теми словами, которые Дэвид пишет ей, которые она читает на экране своего маленького лэптопа. Она счастлива, а ей это так незнакомо. Она не знает, что это значит – быть женщиной. Что означают эти слова. Но их можно сыграть. Его письма. И ее ответы. Она рассказывала ему о себе и, конечно, все понимают, что именно она хочет сказать. Но это не казалось неприличным. Играя, она просто вообще никогда не думала о чем-то другом, кроме музыки. И даже о музыке не было мыслей, в которых есть слова. Она играла ощущениями, ее движения посвящены ему, и только ему. Если это и есть любовь, то такая любовь ей нужна. Она даст ей то, о чем она всегда мечтала. Состояние полноценности. Вдохновение. Новый творческий импульс, в конце концов. Все, что она делала сейчас на сцене, было для нее любовью. Это любовь звучала и диктовала ей движения, становилась ритмом.
Финал. Разбившее воздух глиссандо маримбы и виброфона повисло над нею, как не решающиеся упасть капли града и дождя. Пуховыми наконечниками деревянных палочек она добавила звук, но почти одновременно пальцами успокоила диски, стушевывая металлическое эхо цимбал. Линда посмотрела на арфистку – последнее арпеджио обрывалось кратким щелканьем треугольника. Случилось.
– Феноменально!
Этот возглас Линда Макдорманд уже давно различала, как привычный энергетический импульс. Видеть говорящего было необязательно.
II
Дэвид Луччи был нетипичным баловнем судьбы. Он явно родился под счастливой звездой, но, в отличие от обычных счастливчиков, осознавал, что должен быть этой звезде благодарен.
Дэвид гармоничен – а это дар, который дается немногим. Невысокого роста, на редкость пропорционально сложен, смуглая кожа, черная, зачесанная назад грива волос, и глаза, излучающие энергию, делали его неотразимым. Он никогда не добивался чьего-то расположения, он просто жил, окруженный любовью. Его хотели видеть на приемах и презентациях, двери в высшее общество Нью Йорка открылись для него сами собой после первого же публичного концерта.
Споры о том, какая школа дирижирования имеет право на существование – манера впечатляющих жестов или точная сдержанность стиля, его нисколько не касались. Он не относился ни к одной из них. Классическая строгость и даже педантичность трактовок органично сочеталась с эмоциональностью и внешними эффектами в подаче музыки. Как он это делал – одному богу известно. Музыку Дэвид любил самозабвенно, это мир, понятный ему с детства. При этом он никогда не пытался сочинять, и даже не ставил таких задач. Дэвид прекрасно читал партитуры и сразу же слышал оркестровое звучание, акценты и вступления, синкопы и паузы, accelerando и rubato, собственная интерпретация. Большое будущее ему прочили с первых шагов, поэтому он не очень и заботился о том, чтобы добиваться чего-то специально. Он всегда знал, куда идти, как поступать и что делать
Его отец, итальянец по происхождению, был популярнейшим в Бостоне парикмахером, владельцем респектабельного салона, названного именем любимой жены. «Ангелика», оборудованная по последнему слову цирюльных достижений и оформленная, как художественная галерея, никогда не испытывала недостатка в дамах, желающих приводить себя в порядок. Дэвид вообще не помнил отца в плохом настроении. Карл Луччи, кудрявый весельчак и балагур, пользовался бешеным успехом у клиентов, что позволяло ему взвинчивать цены по собственному разумению. Сама Ангелика – полька из аристократической семьи, мать Дэвида, была тиха, загадочна и любила Шопена. Она играла мазурки, вальсы и ноктюрны на стареньком, но добротном рояле, стоявшем у окна в ее комнате, увешанной портретами божественного Фредерика. Она настояла, чтобы Дэвид учился игре на скрипке, потом он сам освоил рояль. Вскоре стало понятно, что молодой Луччи наделен незаурядным дирижерским дарованием. Он мгновенно запоминал единожды услышанную мелодию, после симфонического концерта Дэвид мог повторить партию любого инструмента и показать, как бы он это сыграл. А главное, он понимал, как и из чего музыка сделана.
