Тяжелые украшения ее собственного дизайна плотным слоем накрывали бриллианты во время перелетов, тайком она нащупала их в сумке и затолкала поглубже, надежно скрыв под бумагами, ключами, косметичкой, щеткой для волос. Даже небольшой зонтик поместился сверху. Еще раз прочитала адрес, начертанный Дэвидом. Понятно, разобраться можно. Даже в темноте.
Линда вышла из гостиницы, без труда нашла станцию метро, сделала пересадку неподалеку от печально знаменитого торгового центра и вскоре оказалась в Джерси-сити.
Десять минут – и она у входа в дом Дэвида. Если он здесь – ее визит будет выглядеть, как любовное свидание. Он не удивится ее появлению, и будет спасен. Но его здесь, конечно, не будет. Он любит свою семью. Он любит музыку, любит жизнь, ему нравится быть счастливым. Она усмехнулась. Неважно, это теперь его личное дело.
Действительно, замечательное место! Спокойная тихая улица, прекрасный вид. И такой оригинальный выбор – обычно люди покупают дома вдали от города, туда невозможно попасть без сложностей. Но Дэвиду нужен комфорт во всем. К тому же, он музыкант. Интересно, что для него важнее?
Линда достала заветный ключ из маленького кожаного бумажника и открыла дверь. Она не зажгла свет, обошлась крохотным фонариком-ручкой. Мило, мило. Очень привлекательно. А вот замечательный диван с подушками. Груда подушек, прекрасно!
Змеились бриллианты меж бархатных чехлов, колье и серьги отсвечивали на прощанье, исчезая. Все ниже, ниже. Осторожными пальцами, не снимая перчаток, Линда поправила композицию.
Быстро вышла из дома, дважды повернув ключ в замке. Прощай, дорогой. Мы никогда больше не будем играть вместе. Никаких «Фейерверков» в Карнеги-холле не будет. Извини. У тебя преданная жена, очаровательная дочь, ты талантлив! Я не имею права и приближаться к такому счастливчику.
Линда вернулась в центр Нью-Йорка, к поверженным башням-близнецам, выбросила ключ в урну, покидая subway, и с наслаждением остановила такси.
– Отель «Хилтон», пожалуйста, – бросила она кэбмену. Машина плавно тронулась с места.
До ближайшего рейса в Амстердам оставалось четыре часа.
Линда вернулась в отель. Попросила Жакоба распорядиться насчет билетов. Он был изумлен, но она объяснила, что у нее личные проблемы. Она только что получила сообщение от Яна, он очень болен. Она должна лететь в Амстердам срочно. Одна.
– Жакоб, концертов в Нью Йорке не будет. Задержись, придумай что-нибудь. Я тебе доверяю полностью. Зато мы успеем на концерт в Лондоне. Ты доволен? Я буду там, обещаю. Телефон со мной, мы свяжемся. Надеюсь, я быстро улажу дела в Амстердаме. Ты должен понять. Ян мой муж, я ему необходима. Так и скажи Дэвиду Луччи.
– Линда, но это сумасшествие, это громадная неустойка! Меня разорвут на части! Грэхем будет в ярости!
– Объясни, что меня не устраивает его музыка. И его условия. В следующий раз будем договариваться наверняка. Я же в прекрасной форме, все впереди, Жакоб. У нас будет потрясающий концерт в Лондоне, новые перспективы. Блестящие перспективы, обещаю! И ты самый лучший в мире импресарио, Жакоб! Я попробую уснуть ненадолго, разбуди меня через час.
Линда осталась одна. Мстительные настроения оставили ее, она забыла о Дэвиде напрочь. Все это время она выполняла какие-то действия, стараясь не забыть их последовательность. Будет очень смешно, если что-то перепутала. Кажется, ничего.
Можно расслабиться. Можно быть самой собой. Без этого кошмара. Она музыкант, в конце концов. Это настоящее. Все остальное не стоит усилий. Таких усилий уж точно. Она вздохнула, даже не зная еще – с облегчением или от нервного перенапряжения. День был сумасшедшим.
Как хорошо, что она не распаковывала вещи.
XII
Ян сидел у рояля, заставляя себя сочинять. На пюпитре – партитура недописанного квартета. Нет, вернее сказать, ненаписанного. Только недавно начатого. Но уже изрядно поднадоевшего его создателю. Повсюду разбросаны листки исчерканной нотной бумаги. За два дня он выпил неимоверное количество лекарств, горячего молока с коньяком – специальный рецепт от кашля, но никак не мог побороть простуду. Голова кружилась – от гриппа, от перенапряжения, от общего разочарования, которое овладело им в последнее время. Нет, с его утяжеленной и тщательной манерой письма он не добьется популярности. Никогда не добьется. Сейчас он пишет очередное творение для ансамбля музыкантов, его торопят – опус должен исполняться на юбилее консерватории через месяц. Не такая уж проблема закончить в срок. Просто – зачем? Большой зал Консерватории, коллектив преподавателей кафедры композиции, студенты и несколько коллег-музыкантов, которые скажут ему ободряющие слова о глубине замысла и верности избранному стилю. На этом его праздник закончится.
Не будет ни приглашений, ни последующих звонков о гастролях. Ни заказов. И он снова скажет: то, что он делает, недоступно пониманию современников, поймут его гораздо позже. Он будет даже приводить примеры, огромное количество примеров, как часто окружающие недооценивали гения. Как часто не догадывались, что посмертная слава станет запоздалой наградой тому или иному композитору.
И все это будет неправдой. Как бы он хотел писать легче, доступнее, ярче! Зачем он вообще стал писать музыку? По причине одаренности и тяги к сочинительству? Нет. Потому, что он был уверен, что станет знаменитым композитором. Кто внушил ему эту идею? Кто?!!
Ян попытался найти карандаш, сдвинув листки на рояле. Какие-то газеты зашуршали под его пальцами. Статьи с портретами Линды Макдорманд. Слова о том, как она играет и где ей хотелось бы играть. Вокруг на стенах – тоже портреты Линды Макдорманд. Улыбающейся или сосредоточенной, с дирижерами и без них. Линда музицирующая и Линда, вышедшая к публике на поклоны. Цветы в ее руках и улыбка счастья.
Счастья быть признанной. Счастья быть знаменитой. Чего она никогда не ценила и что не означало для нее ровным счетом ничего. Ей нравилось играть на барабанах. На каких-то коровьих колокольчиках, бесконечных там-тамах, тимпани, маримбах, вазах, палочках, свистелках, тарахтелках – на всем, что стучит, издает шум и воссоздает ее, Линды, внутренний мир. Ян это знал наверняка. Он так хорошо ее знал.
Линде с самого начала было достаточно музыки, которая звучит в ней – для того, чтобы делать вид, что это написано кем-то другим. Она воспроизводила только то, что хотела. А дураки-газетчики кричат о точности прочтения авторской партитуры. Есть ли вообще автор? Может быть, есть только интерпретация? И нет ничего, что кем-то написано?
Ян Петерсон сидит дома. Нет, в музее имени Линды Макдорманд, и пытается писать. У него ничего не получается, это она виновата. Линда, так похожая на птицу. Птичья манера присваивать чужое и выдавать за свое. Или нет, выдавать свое за чужое. Она отняла у него талант, она его присвоила!
Теперь он пил уже чистый коньяк, без молока. Голова кружилась – то ли от простуды, по-прежнему, то ли от алкоголя. Или это навсегда теперь – головокружение, ощущение полного бессилия. И дождь за окном. Бесконечный дождь.
