Оба кивнули и встали со своих мест. Коул молча
проводил их до двери и закрыл ее.
— Вы справились с этим просто здорово, —
сказал он президенту. — Войлз знает, что он уязвим. Я предчувствую кровь. Мы
еще поработаем над ним с помощью прессы.
— Розенберг мертв, — повторил президент, — я
просто не могу поверить в это.
— У меня есть идея с телевидением. — Коул
вновь расхаживал с важным видом. — Нам надо воспользоваться шоком от этих
событий. Вам следует появиться уставшим, как будто вы не спали всю ночь,
пытаясь урегулировать кризис. Правильно? Целая нация будет смотреть, ожидая от
вас подробностей и заверений. Я думаю, вы должны надеть что-нибудь теплое и
успокаивающее. Пиджак и галстук покажутся в семь утра нарочитыми. Давайте
расслабимся немножко.
Президент сосредоточенно слушал.
— Банный халат?
— Пожалуй, нет. А как насчет шерстяной кофты и
свободных брюк? Без галстука. С белой рубашкой. Своего рода образ дедушки.
— Ты хочешь, чтобы я в эти часы кризиса
обратился к нации в бабушкиной кофте?
— Да, мне нравится это. Коричневая кофта с
белой рубашкой.
— Ну я не знаю…
— Образ очень подходящий. Посмотрите, шеф,
выборы — через год. Это наш первый кризис за девяносто дней, и какой это
прекрасный кризис… Людям нужно видеть вас в чем-нибудь другом, тем более в семь
часов утра. Вы должны выглядеть просто, по-домашнему, но контролирующим
ситуацию. Это даст нам пять, а может, десять пунктов в рейтингах. Поверьте мне,
шеф.
— Я не люблю кофт.
— Положитесь на меня.
— Ну я не знаю…
Глава 5
Дарби Шоу проснулась в предрассветной полутьме
с ощущением похмелья. После пятнадцати месяцев учебы в юридическом колледже ее
мозг отвык отдыхать более шести часов в сутки. Она обычно просыпалась до
рассвета, и по этой причине ей не спалось с Каллаганом. С сексом все было даже
очень в порядке, а вот сон ее походил на сплошное перетягивание каната, в
качестве которого служили подушки и простыни. Она некоторое время смотрела в
потолок и прислушивалась к резкому похрапыванию Каллагана в пьяном забытьи.
Простыни были перекручены, как канаты, вокруг его колен. Она была ничем не
укрыта, но холода не чувствовала. Ночи в октябре в Новом Орлеане все еще были
теплыми и даже душными. Влажный воздух поднимался снизу с Дофин-стрит и
проникал в спальню через открытую балконную дверь. Он нес с собой первые потоки
утреннего света. Дарби встала в дверях и накинула на себя махровый халат.
Солнце показалось из-за горизонта, но улица все еще пребывала во мраке.
Утренние рассветы проходят незамеченными во Французском квартале. Во рту у нее
было сухо.
Внизу на кухне Дарби заварила крепкий
французский кофе с цикорием. Голубые цифры на таймере микроволновой печи
показывали без десяти шесть. Для малопьющей Дарби жизнь с Каллаганом
превратилась в постоянную борьбу. Ее пределом было три фужера вина. Не имея ни
диплома юриста, ни работы, она не могла позволить себе напиваться каждый вечер
и спать допоздна. Кроме того, она весила 50 кг и хотела удержаться на этой
отметке. У него же не было пределов.
Она выпила три стакана ледяной воды и перелила
кофе в высокую кружку. Поднявшись по ступенькам, включила свет и прилегла
обратно в постель. Щелкнув пультом дистанционного управления, Дарби вдруг
увидела на экране президента, сидящего за рабочим столом в несколько
непривычной для него коричневой кофте, без галстука. Это был специальный выпуск
новостей Эн-би-си.
— Томас! — Она шлепнула его по плечу.
Никакой реакции.
— Томас, проснись!
Она надавила на кнопку, и звук увеличился до
предела. Президент пожелал доброго утра.
— Томас! — Она прильнула к экрану телевизора.
Каллаган выпутался из простыней и сел,
протирая глаза и пытаясь сосредоточиться. Дарби протянула ему кофе.
У президента были плохие новости. Его глаза
казались уставшими, а вид печальным, но в голосе сквозила уверенность. Перед
ним лежали записи, но он ими не пользовался. Он смотрел прямо в камеру и
сообщал американскому народу о трагических событиях прошлой ночи.
— Какого черта, — пробурчал Каллаган.
После сообщения о кончинах, президент стал
произносить цветистую траурную речь по поводу смерти Абрахама Розенберга. Он
называл его «вечно живой легендой». Это было большой натяжкой, но строгое
выражение лица президента не менялось, когда он восхвалял жизненный путь одного
из самых ненавистных людей в Америке.
Каллаган изумленно уставился на экран. Дарби
не отводила от телевизора взгляда.
— Это очень любопытно, — сказала она, застыв
на краю кровати. — Он объяснил, что у него состоялось совещание с директорами
ФБР и ЦРУ и что они считают эти два убийства взаимосвязанными. Он приказал
провести немедленное и тщательное расследование, виновные предстанут перед
судом.
Каллаган накрылся простыней. Он щурил глаза и
приглаживал пятерней свои взъерошенные волосы.
— Розенберг? Убит? — бормотал он, уставившись
на экран.
Его затуманенная голова мгновенно прояснилась,
а сидевшая в ней боль отступила.
— Обрати внимание на кофту, — сказала Дарби,
отхлебнув кофе и разглядывая розовое лицо с толстым слоем грима и тщательно
уложенную прическу. Он был редкий симпатяга с проникновенным голосом. За счет
этого он здорово преуспел в политике. Морщин на его лбу прибавилось, как
прибавилось горечи во всем его облике, когда он заговорил о своем близком друге
— судье Глене Джейнсене.
— В кинотеатре «Монтроуз», в полночь, —
повторил Каллаган.
— Где это? — спросила она, поскольку Каллаган
заканчивал школу в Джорджтауне.
— Я не уверен, но мне кажется, что это в
квартале гомиков.
— Он был гомиком?
— До меня доходили слухи. Очевидно.
Они сидели на краю кровати, прикрыв ноги
простынями. Президент объявил в стране неделю национального траура. Флаги
приспустить. В федеральных учреждениях приостановить работу. Он проговорил
несвязно еще несколько минут с таким же скорбным и даже убитым видом, но все же
оставаясь тем не менее президентом, вполне контролирующим обстановку. Закончив,
он изобразил на лице отеческую улыбку, свидетельствовавшую о полном доверии,
мудрости и уверенности.
