— Джейнсен — это проблема, — заметил Льюис,
шурша страницами.
— Я знаю об этом, — медленно произнес Рэнниен,
— он постоянно ставит нас в неловкое положение. То он мнит себя либералом и
голосует в половине случаев, как Розенберг, то становится белым расистом и
выступает за раздельное обучение в школах. Затем он может воспылать чувствами к
индейцам и захочет отдать им Монтану. Это все равно что иметь на руках
слабоумного ребенка.
— Вы знаете, что он лечится от депрессии?
— Знаю, знаю. Он мне все рассказывает. Я для
него как отец родной. Что из наркотиков он принимает?
— Прозак.
Главный ковырял под ногтями.
— Что насчет того тренера по аэробике? Он все
еще путается с ней?
— Нет, Главный. Я не думаю, что он
интересуется женщинами.
Льюис светился самодовольством. ФБР было
известно кое-что другое. Взглянув на одного из своих агентов, он убедился в
этом.
Рэнниен сделал вид, что не слышит его.
— Джейнсен сотрудничает с вами?
— Конечно, нет. Во многих отношениях он хуже
Розенберга. Он позволяет следовать за ним до дома, в котором находится его
квартира, а затем заставляет нас торчать на стоянке всю ночь. Он живет на
седьмом этаже, запомните это. Мы не можем находиться даже в вестибюле. Это, по
его словам, расстраивает соседей. Поэтому мы сидим в автомобиле. Существует
десяток способов, чтобы войти в здание и выйти из него незамеченным, и это
затрудняет охрану судьи. Он любит играть в прятки и все время тайком ускользает
от нас, так что мы никогда не знаем, дома он или нет. Мы по крайней мере знаем,
где Розенберг находится ночью. С Джейнсеном это невозможно.
— Великолепно. Если вы не можете уследить за
ним, то как это сделает убийца?
Льюис не уловил юмора в сказанной фразе.
— Директор очень обеспокоен безопасностью
судьи Джейнсена.
— Он не получает столько угроз, сколько
другие.
— Шестой по количеству, сразу за вами, ваша
честь.
— О! Так я на пятом месте?
— Да, сразу после судьи Маннинга. Он, кстати,
с нами сотрудничает в полной мере.
— Он боится собственной тени, — сказал
Главный, но затем добавил: — Мне бы не следовало говорить это. Я сожалею.
Льюис пропустил это мимо ушей.
— В действительности сотрудничество было
достаточно хорошим, исключая Розенберга и Джейнсена. Судья Стоун много
жалуется, но слушает нас.
— Он жалуется на всех, поэтому не принимайте
это близко к сердцу.
— Куда, по вашим предположениям, ходит
Джейнсен? — Льюис бросил взгляд на одного из своих агентов.
— Понятия не имеем.
Неожиданно огромная часть толпы загудела
единым хором, к которому, казалось, подключились все находящиеся на улице.
Главный не мог не замечать этого больше. Стекла в окнах дрожали. Он встал и
объявил об окончании совещания.
Кабинет судьи Джейнсена находился на втором
этаже, вдали от уличного шума. Это была просторная комната, хотя и самая
маленькая из девяти. Как самому молодому из девяти судей, Джейнсену повезло,
что у него был свой кабинет. При назначении на должность шесть лет назад, когда
ему было сорок два года, его представляли как твердого конструктивиста с
глубокими консервативными взглядами, схожими во многом с воззрениями человека,
выдвинувшего его. Утверждение его кандидатуры в сенате было похоже на избиение
младенца. В юридическом комитете Джейнсен держался слабо, проявляя большие
колебания по ключевым вопросам и получая пинки с обеих сторон. Республиканцы
были смущены. Демократы предвкушали провал Джейнсена. Президент до хруста
заламывал себе руки. Джейнсен был утвержден с перевесом в один неуверенный
голос.
Но он добился этого поста на всю жизнь. За
шесть лет он не угодил никому. Глубоко уязвленный слушаниями при назначении на
должность, он поклялся найти поддержку и прочно утвердиться. Это разозлило
республиканцев. Они почувствовали себя преданными, особенно когда он обнаружил
в себе скрытое стремление отстаивать права уголовников. Без каких-либо идейных
сомнений он быстро покинул правых, переместился к центру, а затем влево. После
этого вместе с правоведами, почесывающими свои козлиные бородки, он шарахнулся
назад вправо и присоединился к судье Стоуну в одном из его наиболее
отвратительных противостояний, где он выступал с антифеминистских позиций.
Джейнсен не увлекался женщинами. Он был глух к просителям, скептически
относился к свободе слова, сочувствовал протестующим против налогообложения,
боялся чернокожих, был безразличен к индейцам, суров к порнобизнесу, мягок с преступниками
и довольно последователен в защите окружающей среды. И, к дальнейшему
неудовольствию республиканцев, отстоявших его при утверждении на должность,
Джейнсен продемонстрировал трогательную заботу о правах гомосексуалистов.
По его просьбе мерзкое дело Дьюмонда было
передано ему. Рональд Дьюмонд прожил со своим напарником восемь лет. Они были
счастливы, всецело преданы друг другу и были намерены делить все невзгоды жизни
и дальше. Парочка даже хотела зарегистрировать свой брак, однако закон штата Огайо
не допускал такого союза. Затем один из любовников подцепил СПИД и умер ужасной
смертью. Рональд хотел похоронить его сам, однако тут вмешалась семья покойного
и отстранила Рональда от похорон. Рональд, впавший в отчаяние, подал на семью в
суд за причинение ему эмоционального и психологического ущерба. Шесть лет дело
кочевало по судам низших инстанций, а теперь оказалось на столе у Джейнсена.
На повестке дня стоял вопрос о «супружеских»
правах представителей сексуальных меньшинств. Дело Дьюмонда стало боевым кличем
для активистов этого движения. Одно только упоминание имени Дьюмонда приводило
к уличным дракам.
И это дело вел Джейнсен. Дверь в его скромный
кабинет была закрыта. Джейнсен и три его помощника сидели за столом для
совещаний. Они потратили два часа, разбирая дело Дьюмонда, но так и не пришли
ни к чему. Один из помощников, либерал из Корнуэлла, выступал за широкое
предоставление неограниченных брачных прав представителям сексуальных
меньшинств. Джейнсен также хотел этого, но не был готов в этом признаться. Два
других помощника относились к этому скептически. Они знали, что собрать
большинство в пять голосов будет невозможно. Знал это и Джейнсен.
Разговор перешел на другие дела.
— Главный ворчал на тебя, Глен, — сказал
помощник из Дьюка. Наедине они звали его по имени. Слово «судья» в такой
обстановке было несколько неуместным.
Глен потер глаза.
