Президенту надоело пребывать в неведении и
довольствоваться теми крохами, которые Войлз находил нужным скармливать ему.
Глински тоже давал ему какие-то крохи, и, таким образом, он должен был
довольствоваться этими щедротами. Он не знал ничего по сравнению с ними.
Хорошо, что у него был Коул, который перелопачивал их бумаги, все держал в
памяти и заставлял их быть честными.
Он устал от Коула тоже. Устал от его
безупречности и неутомимости. Устал от его блеска. Устал от его склонности
начинать день, когда солнце находится где-то над Атлантикой, и планировать
каждую минуту каждого часа до тех пор, пока оно не окажется над Тихим океаном.
Затем он соберет целый ящик накопившейся за день макулатуры, отвезет ее домой,
перечтет, расшифрует, заложит в память, чтобы, вернувшись через несколько часов
назад, извергать из себя эту ужасную скукотищу, которую он только что
проглотил. Когда Коул уставал, он спал пять часов в сутки, обычно же его сон
длился три-четыре часа. Каждый вечер он уходил из своего кабинета в западном
крыле в одиннадцать часов и по дороге домой все время читал на заднем сиденье
лимузина. Затем, когда лимузин только-только успевал остыть, он уже ждал его,
чтобы ехать обратно в Белый дом. Он считал грехом прибывать на службу после
пяти утра. И если он мог работать по сто двадцать часов в неделю, то все
остальные должны были работать хотя бы по восемьдесят. Он требовал восьмидесяти.
После трех лет никто в администрации не мог упомнить всех уволенных Коулом за
то, что они не вырабатывали по восемьдесят часов в неделю. Такое случалось не
менее трех раз в месяц.
Счастливее всего Коул бывал по утрам, когда
перед встречей с Войлзом обстановка накалялась докрасна. В последнее время,
особенно в последнюю неделю, во время этих встреч улыбка не сходила с его лица.
Он стоял у стола, просматривая почту. Президент был занят газетой. Рядом
суетились два секретаря.
Президент взглянул на него. Безупречный черный
костюм, белая рубашка, красный шелковый галстук, слегка сальные волосы над
ушами. Он устал от него, но смирился с этим, когда кризис миновал и он смог
вернуться к гольфу, а Коул занялся деталями. Он сказал себе, что в тридцать семь
лет у него было столько же энергии и выносливости, хотя где-то чувствовал, что
покривил душой.
Коул щелкнул пальцами, посмотрел на
секретарей, и те с радостью выскочили из Овального кабинета.
— И он сказал, что не будет появляться, если
здесь буду я. Вот умора! — Коула это явно развлекало.
— Я не думаю, что он тебя любит, — сказал
президент.
— Он любит тех, кого может подмять под себя.
— Я полагаю, что мне надо быть с ним паинькой.
— Давите на него что есть мочи, шеф. Он должен
отступиться. Эта версия до смешного слаба, но в его руках она может стать
опасной.
— Что насчет студентки юридического колледжа?
— Мы проверяем. Она, похоже, осталась
невредимой.
Президент встал и потянулся. Коул перекладывал
бумаги. Секретарь по селектору объявил о прибытии Войлза.
— Я пойду, — сказал Коул.
Он будет слушать и наблюдать из другого места.
По его настоянию в Овальном кабинете были установлены три внутренние видеокамеры.
Мониторы стояли в маленькой запертой комнате в западном крыле здания.
Единственный ключ находился у него. Сержант знал об этой комнате, но пока не
смог попасть в нее. Пока. Видеокамеры были не видны и предположительно являлись
большим секретом.
Президент чувствовал себя лучше, зная, что
Коул наблюдает за происходящим. Он встретил Войлза у дверей, крепко пожав ему
руку, и проводил до дивана, для того чтобы немного по-дружески поболтать перед
серьезным разговором. На Войлза это не произвело впечатления. Он знал, что Коул
будет подслушивать. И подглядывать.
Но под влиянием момента он снял свой френч и
положил на стул. Кофе он не хотел.
Президент закинул ногу на ногу. На нем была
надета коричневая кофта, олицетворяющая образ доброго дедушки.
— Дентон, — сказал он мрачно. — Я хочу
извиниться за Флетчера Коула. Он недостаточно тактичен.
Войлз слегка кивнул. «Ты глупый ублюдок. В
этом кабинете столько проводов, что можно поубивать током половину всех
чиновников в Вашингтоне. Коул сидит где-то в подвале и слушает твои слова об
отсутствии у него такта».
— Может быть, он осел? — пробурчал Войлз.
— Может быть. Я действительно должен
присматривать за ним. Он очень способный и действует напористо, но иногда
чересчур.
— Он подонок, и я скажу ему это в лицо. —
Войлз посмотрел на вентиляционное отверстие над портретом Томаса Джефферсона,
где была спрятана камера.
— Ну что ж, я сделаю так, чтобы вы не
встречались, пока не будет закончено это дело.
— Сделайте милость.
Президент медленно пил кофе и раздумывал над
тем, что сказать дальше. Войлз не отличался разговорчивостью.
— Окажите услугу.
Взгляд Войлза был колючим и неподвижным.
— Да, сэр.
— Мне надо, чтобы с этим делом о пеликанах
было покончено. Это дикая идея, но в нем что-то упоминается обо мне вроде бы.
Насколько серьезно вы относитесь к нему?
Вот это была потеха. Войлз с трудом сдерживал
улыбку. Его шутка срабатывала. Господин президент и его величество Коул до
ужаса были напуганы делом о пеликанах. Они получили его поздно вечером во
вторник, протряслись над ним от страха всю среду, а сейчас, в предутренние часы
четверга, на коленях умоляли прекратить расследование этого дела, не
подозревая, что это всего-навсего шутка.
— Мы ведем расследование, господин президент.
— Это была ложь, но откуда им знать. — Мы отрабатываем все версии, всех подозреваемых.
Я бы не направил его вам, если бы не относился серьезно.
Морщины на загоревшем лбу президента поползли
друг на друга, и Войлзу захотелось рассмеяться.
— Что вам удалось узнать?
— Не много, но мы только приступили. Мы
заполучили его менее сорока восьми часов назад, и я выделил четырнадцать
агентов в Новом Орлеане, для того чтобы они начали копать. Все это обычная
практика.
Ложь прозвучала так натурально, что он почти
услышал, как у Коула перехватило горло.
Четырнадцать. Это был такой удар ниже пояса,
что он быстро выпрямился и поставил чашку на стол. Четырнадцать фэбээровцев,
сверкающих там значками и задающих вопросы. Осталось лишь ждать, когда это дело
выплывет наружу.
