– Я тоже потерял вчера близких людей. Возможно, кто-то из них вернулся, после того как я… Боги и демоны, я надеюсь, что с ними все в порядке, с Чхве, Дином и Хассаном, и с моими соплеменниками, конечно. Но Пурна…
Марото прикрыл глаза, горло мучительно сжалось, но он должен был выговориться, потому что один из уроков, который преподала ему Пурна, заключался в том, что невысказанная боль превратится в яд и будет копиться до тех пор, пока не заполнит тебя целиком; именно так его мучила все эти годы память о Софии, не теплые и нежно лелеемые воспоминания, а холодный и уродливый камень на сердце. Нет, он не позволит Пурне стать таким камнем. Вместо этого он будет делиться славной песней о ней со всяким, кто пожелает послушать, – если не до того дня, когда сумеет за нее отомстить, то до самой своей смерти.
– Ее звали Пурна Антимгран, тридцать девятая тапаи Угракара, и она много раз спасала мою паршивую шкуру. Она была умной, находчивой и такой веселой, каким никто из вас никогда не был и не будет за всю свою жалкую жизнь. И ее не стало, потому что я наглотался этих проклятых жуков, вместо того чтобы защищать ее. Она была моим лучшим другом, вообще лучшей из всех, кого я встречал на своем веку, – отважная, преданная и совершенно безбашенная. И она умерла, потому что слишком доверяла мне. Она умерла, а потом меня предал старый друг, и я оказался здесь, вот и вся моя гребаная песня. Я ведь предупреждал, что из меня плохой певец.
Стало еще тише. Только плеск волн и шипение сырых веток, брошенных в огонь, нарушали молчание. Марото открыл глаза и вытер слезы. Образ истекающей кровью, бьющейся в агонии Пурны не покидал его даже теперь, когда он решил, что нашел способ исцелиться и что, лишь рассказав о ней, о том, какой она была при жизни, можно забыть ужасную сцену. Ей бы охрененно понравилось здесь, у костра, в компании пиратов на берегу Затонувшего королевства, и он рассмеялся сквозь слезы, представив, как сам беззаботно сидит рядом с ними, перебрасывается шутками и кокосовыми орехами. Волна за волной накатывала на черный песчаный берег, и Марото засмотрелся на картину, какую не мог наблюдать ни один житель Звезды – ни сейчас, ни в прежние времена, по крайней мере с тех пор, как закончился Век Чудес: тысячи звезд над ровным, точно гобелен, берегом Джекс-Тота.
– Мне кажется… – осторожно начала Бань, – мне кажется, этого краба уже можно есть.
– А?..
Он обернулся и увидел, как капитан хищно впилась зубами в синего краба из тех, что на протяжении разговора, забытые всеми, жарились на углях… Теперь все снова взялись за еду.
– О, прекрасно. Но если по справедливости, я должен быть последним в очереди за водой и всем прочим.
– Это обряд инициации, – объяснила Бань и бросила ему длинную тонкую лапу. – И впредь, если возникнут споры, будем тянуть жребий.
– Могу сразу сказать, кто вытащит короткую соломинку.
Марото раскусил крабью лапу, набрав полный рот осколков панциря с крохотным кусочком съедобного мяса.
– Насчет твоей песни, – заметил Донг-вонг, разламывая панцирь краба пальцами. – Штука в том, что тридцать девятой тапаи Угракара нет и быть не может.
– Что ты сказал?
Марото обернулся с быстротой сверкнувшей в небесах молнии, впадая в холодную боевую ярость. Он привык бросаться в самое пекло и всегда был готов к схватке, но сейчас вдруг почувствовал такую обиду и разочарование, что хотелось завыть. Едва ли здоровяк настолько зол на него, что осмелился порочить память Пурны, рискуя остаться без зубов.
– Кто-то из вас двоих соврал, или ты, или твоя подруга, – равнодушно произнес Донг-вон, но при виде неторопливо поднимающегося на ноги Марото сразу почуял угрозу своей заднице и сменил тон: – Спроси у Ники-хюн, если не веришь, – жена нашего прежнего капитана была наполовину угракарийка, так что нам поневоле приходилось разбираться во всех хитросплетениях их жизни, чтобы случайно не обидеть ее и не опростоволоситься самим. В Угракаре всего тридцать шесть тапаи, ровно столько же, сколько келий в их храме, построенном Живым Святым, – по келье на благородное семейство. Об этом знает каждый, кто на самом деле как-то связан с Угракаром.
Возможно, дородный пират говорил правду, а возможно, и нет, но Марото, медленно обходившему костер, это было без разницы. Последней своей колкостью, насчет «на самом деле как-то связанных», Донг-вон вполне заслужил фирменный шрам, какие были модными одно время в Змеином Кольце. Особенно радовало то, что Ники-хюн и Бань, хоть и поднимались уже с мест, явно не успевали вмешаться и спасти Донг-вона могла только какая-нибудь дерьмовая случайность вроде выскочившего из леса гигантского монстра.
Дуракам иногда везет.
В джунглях внезапно сделалось подозрительно тихо, хотя Марото после вчерашней мучительной ночи прекрасно помнил весь этот треск, свист, визг, завывания и вопли – не хуже, чем в Теннегарианском концертном зале. Лес затихает лишь в одном случае: когда на охоту выходит хищник, причем самый страшный из всех. Звездный свет скользнул по физиономии Донг-вона, продолжавшего молоть чепуху, но Марото уже оглядывался в поисках пробирающегося сквозь подлесок чудища.
Однако за спиной у Донг-вона не было ни подлеска, ни крадущегося в сумраке хищника. Только ровный пляж, спускавшийся к воде. Но плотные тени, лежавшие на лицах пиратов, вдруг затрепетали, как пальмовые листья.
У Марото глаза едва не выскочили из орбит, а руки заметались – одна подталкивала Бань к Ники-хюн, другая отпихивала Донг-вона к котелку с чаем. Сам Марото прыгнул через костер, но как-то слишком медленно, словно бы воздух вдруг превратился в тягучий кисель. И тут он наконец различил отблеск луны на матовом крыле огромной летучей твари, плавно приближавшейся к своей добыче. Тварь обрушилась стремительно, как греховный соблазн, пока Марото продирался сквозь моментально загустевший воздух с такой же скоростью, с какой подрастает трава на тенистой поляне… А затем монстр схватил варвара и, разрубая воздух его хрупкой смертной плотью, швырнул на обжигающий песок у самого края костра.
Затем тварь исчезла. Марото выплюнул изо рта горячий песок, отполз подальше от костра и лунного света, и только тут его звенящую, словно колокол, голову осенила мысль, что чудовище на самом деле даже не коснулось его, что он взлетел лишь под действием ветра, поднятого взмахом гигантского крыла. Он скользнул под защиту пальмовых стволов, углубился в джунгли и только после этого решился оглянуться. Вовсе не затем, чтобы проверить, последовали ли пираты его благоразумному примеру, – так связно мыслить Марото еще не был способен, – а лишь желая убедиться, что тварь снова не повисла над лагерем.
К счастью, ее там не было, крылатый ужас несся теперь над волнами. Но, увидев на фоне ночного неба белую, как выгоревшие на солнце кости, бесформенную тушу исполина, он почувствовал себя полевой мышью, убегающей от совы. Когда чудище нырнуло в волны прибоя и взлетело снова, сжимая в извивающихся щупальцах то ли акулу, то ли дельфина, это ощущение чуть ослабло.
Что касается ощущений: самым сильным из них был страх за свою жизнь. Даже когда Марото со всей дури налетел на мангровое дерево и отскочил назад, похоже, только этот страх удержал его на ногах и в сознании. Однако и это чувство не всесильно, и вскоре Марото во второй раз хватанул ртом песка. Хотя каждая частичка его тела стремилась забраться как можно глубже в темные заросли, он все же смутно осознал, что песок немного суше и сильнее смешан с лесным опадом, чем береговой. Затем ветка над его головой с издевательской медлительностью отстранилась, и чей-то силуэт, чья-то бледная тень…
