– Да, моя… госпожа.
Он кивнул и неловким движением надвинул на лицо маску.
– Хрен тебе, а не госпожа, – прорычала Чи Хён, жалея лишь о том, что не может причинить ему даже вдвое меньшую боль, чем ощущала сама. – С этой минуты ты больше не страж добродетели, Гын Джу.
Он пошатнулся, словно опьяненный собственными крокодиловыми слезами, и на какую-то мельчайшую долю секунды Чи Хён пожалела о том, что этот человек во всем признался, а не сохранил свой обман в тайне до конца жизни. Он двинулся на негнущихся ногах к выходу, решив удалиться с достоинством, но не выдержал и обернулся:
– Чи Хён…
Его глаза сделались таким большими, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит и скатятся с глупого, лживого лица.
– Во всяком случае, ты не будешь выполнять эту важную работу так же, как прежде, – насмешливо проговорила Чи Хён. – Я должна была знать о тебе все, Гын Джу, должна была знать. Как я могу доверять моему стражу добродетели, если он нарушает клятву с такой же легкостью, с какой стаскивает панталоны со своей подопечной? Прочь с моих глаз, предатель!
Она отвернулась, но вовсе не затем, чтобы не видеть, как его сердце разрывается от боли, а чтобы он не видел, как разрывается ее сердце. Только после того, как зашуршал полог палатки и донеслись приглушенные голоса телохранителей, пожелавших Гын Джу спокойной ночи, Чи Хён дала волю слезам и с отчаянным криком уткнулась в подушку. Затем оттолкнула Мохнокрылку от больной руки, даже не заметив, что на том месте, где еще утром зияла открытая рана, уже образовался розоватый рубец. Она бы с радостью согласилась на любое воспаление, только бы Гын Джу оказался честен с ней.
Принцесса погасила лампу и рухнула на кровать. От жучиного яда клонило в сон, но душевные муки не оставляли в покое. Каждый раз, как только удавалось на мгновение забыться, воспоминания вспыхивали в ее бедной голове и сердце стучало с безумной силой. Сколько ночей она провела без сна в лагерной палатке, беспокоясь за Гын Джу! Сколько раз мысленно представляла его, лаская себя пальцами или инструментом, а потом, когда точно так же думала о Мрачном, до крови кусала губы, досадуя на себя, ведь она в глубине души хотела, чтобы Гын Джу не сумел сохранить верность, и тогда бы она могла с чистой совестью искать утешения в объятиях Мрачного.
Радость, которую она испытала, когда страж добродетели ворвался в ее палатку, опередив Кобальтовую Софию. Облегчение от того, как убедительно он все объяснил. Пьянящий аромат ее первой и единственной настоящей любви, когда две ночи назад они с Гын Джу снова оказались вместе, в этой самой постели. И так без остановки, пока Чи Хён не позволила себе маленькую слабость: впервые с начала этого похода, с той самой ночи, когда ее отцы объявили, что она обручена с принцем Бён Гу из Отеана и должна уехать туда, оставив в Хвабуне своего возлюбленного, своего стража добродетели, – она позволила себе плакать во сне.
Глава 17
Диадема пылала, и Индсорит пылала вместе с ней.
Как только не измывались над ней цеписты, подмешавшие отраву в вино. Сейчас она чувствовала себя так, словно по венам текла расплавленная магма, извергая дым из всех пор обнаженного тела, с которого содрали даже стальные чашечки бюстгальтера и атласное нижнее белье. Она сопротивлялась яду в крови и незримому хору в голове, но на самом деле дым поднимался не от ее тела, а от занимавшей большую часть апсиды кафедрального собора огромной статуи Падшей Матери с венком из цветов, горевших оранжево-зеленым пламенем, так что едкие черные клубы подкатывались к сводчатому потолку. Ладан, вся статуя изготовлена из ладана. Зловонные пачули и приторный мускус. Сандаловое дерево и пряная гвоздика. Паленые волосы и кипящая кровь.
Знакомая фигура корчилась на коленях статуи, сгорая заживо вместе с пузырящимся монументом, но Индсорит, хоть умри, не могла определить, от чего кричала аббатиса Крадофил – от боли, от религиозного экстаза или от того и другого сразу.
Индсорит закрыла глаза, досчитала до десяти и открыла снова. И тут же пожалела об этом. Картина не изменилась, и хотя лица суетливых клириков расплываются грязными пятнами из-за воздействия яда, или чем там еще ее угостили, глупо отрицать – все это происходит на само деле. Она оказалась невольным участником какого-то гнусного ритуала, происходившего в Низшем Доме Цепи. И вероятно, ей быть следующей жертвой.
С первых дней своего правления Индсорит старалась удержать Вороненую Цепь под контролем, надеясь дипломатическими средствами помешать осуществлению тихих политических интриг и кровавых гражданских войн. Старые верные командиры Таоанского и Азгаротийского полков не раз предлагали извести культ под корень, но, испытав на собственной шкуре, к чему приводят столь суровые решения, она упорно отказывалась, снова и снова пытаясь сохранить мир в отношениях со святым престолом и Черным Папой, а также внести гармонию в жизнь многонациональной империи. Когда Индсорит вынудила Шанату уйти на покой и передать Ониксовую Кафедру своей малолетней племяннице И’Хоме, ей показалось, что империя и Цепь наконец-то получили возможность вместе строить будущее, вместо того чтобы вырывать его друг у друга… И лишь сейчас она поняла, как ошибалась тогда.
Папа Шанату был поистине ужасным человеком, готовым все и вся принести в жертву ради достижения своих целей, но он, по крайней мере, понимал, что только законным путем можно укрепить власть Вороненой Цепи и захватить багряный престол, иначе народ взбунтуется против узурпатора. Проталкивать в правительство своих марионеток, чтобы подорвать авторитет империи, – это одно дело, открыто объявить войну – совсем другое, и он никогда бы не отважился на столь явный мятеж.
Это было убийство, прямое и откровенное. Во всяком случае, Индсорит пришла именно к такому выводу, глядя, как аббатиса Крадофил сгорает заживо на коленях у дымящейся статуи своей Спасительницы. Теперь, когда И’Хома зашла слишком далеко, Индсорит и сама догадывалась, что безумная папесса предпочтет казнь любому другому способу свержения багряной королевы.
Индсорит потеряла сознание от зловонного дыма, поднимавшегося над огромной статуей, а когда снова сумела поднять отяжелевшую голову, поняла, что можно больше ни о чем не беспокоиться. Облаченная в сутану фигура в маске, изображающей черного козла, склонилась над ослабевшей королевой, рука в кольчужной перчатке сжимала бритву. Ярко-алая сталь сверкнула перед глазами, ослепленными сиянием тысячи свечей и пламенем статуи, и церемониальный инструмент с пугающим безразличием коснулся того места, где ресницы соприкасаются с веком.
Папский цирюльник умелыми движениями сбрил с тела Индсорит все волосы до единого, затем ее обрядили во власяницу кающейся грешницы. Толпа верующих в едином порыве опустилась на колени при появлении И’Хомы, весь наряд которой состоял из митры с опаловым венцом и черной атласной пелерины, переливающейся бриллиантами, словно папесса несла на своих худых полудетских плечах ночное небо с полной луной, сияющей надо лбом. На ее обнаженной коже были вытатуированы узоры из таинственных и прекрасных символов, кое-где поверх старых шрамов виднелись свежие, словно на живом палимпсесте. Индсорит попыталась сказать что-нибудь или хотя бы плюнуть под ноги Черной Папессы, но сил хватило лишь на то, чтобы держать глаза открытыми, наблюдая, как щупальце дыма петлей обвивается вокруг ее шеи. Сумасшедшая девчонка встала перед Индсорит на колени и что-то торжественно произнесла, но королева не уловила смысла сказанного, слова казались треском пламени, в котором погибал город. Затем И’Хома поцеловала Индсорит в обе щеки и, приняв у стоявшего по соседству кардинала венец из серых роз, водрузила его на бритый череп бывшей правительницы, словно праздничную гирлянду на майское дерево во время тех языческих праздников, которые мать Индсорит позволила возродить в Юниусе еще до того, как заняла багряный трон…
