Зорах пришёл к логичному выводу, что архитектура сети башен создавалась по какому-то иному, невыясненному пока принципу.
Он посадил своих немногочисленных подчинённых за сбор любых количественных показателей, сохранившихся с военных и первых послевоенных лет, и в конце концов кто-то из них наткнулся на совместный отчёт департаментов здравоохранения и сельского хозяйства о голоде в провинциях. Если аграрии просто приводили статистику падения производства по отраслям и регионам, то медики обратили внимание на «необычность и необязательность» массовых голодных смертей: и клиническая картина была нехарактерной (отсутствие серозных отёков и т. д.), и дефицит продуктов, хоть и существенный, не должен был приводить к смерти от голода (разве что совсем старых и больных) – ну и наконец тот факт, что эпидемия смертей распространялась именно как эпидемия – поступательно от нескольких центров к периферии.
Карта, показывающая число смертей по регионам, почти в точности совпадала с картой развёртывания трёх очередей сети башен – шестью годами позже…
Никаких других материалов по таинственной эпидемии Зорах не нашёл. Они, несомненно, когда-то существовали – но теперь либо хранились в недоступных тайных хранилищах, либо сгорели в печах департамента информации.
Выскочила одна-единственная деталь, упомянутая в сносках к основному отчёту. Умершие отказывались от еды, потому что испытывали к ней безотчётный непреодолимый страх. То есть имел место вариант нынешней вялотекущей эпидемии леволатерального синдрома, он же «бабье бешенство» – только сейчас заболевшие отказываются от воды; и их меньше в несколько сот раз.
Это складывалось в какую-то туманную неопределённую систему. Как во сне: вот-вот мы что-то поймём, что-то узнаем. Потом просыпаемся, и всё как прежде: абсолютная неясность…
Я подумал, а стоит ли сейчас рассказать то, чем со мной поделился Эхи, и решил, что пока рановато.
Эхи же рассказал – ещё в «Птичке» – как наша ситуация выглядит с той стороны океана. Получалось забавно: по их мнению, почти всё выжившее в войнах население Континента оказалось заражено спорами некоего разумного (ну, или квазиразумного) сверхорганизма, полностью подчинившего своей воле людей и заставившего их выполнять свои приказы. Воздействие было двояким: проникшие в организм споры делали людей чувствительными к излучению башен, а излучение побуждало их разносить споры всё дальше и дальше. Этим, собственно, было обусловлено и ненормально-жестокое обращение островитян с попавшими в их руки континенталами: почему-то считалось, что мучения людей передаются Центральному Существу и, может быть, умеряют его пыл… Учёные Архипелага искали средство для искоренения спор в организмах заразившихся – и, кажется, были на пути к успеху. Во всяком случае, агентам Островной империи удавалось продержаться на Континенте по году и больше, не попадая под воздействие «тип-чи», «ласкового шёпота» – так они называли излучение башен вкупе с официальной пропагандой.
Больше всего Эхи интересовал вопрос, уцелели ли споры в наших организмах в условиях отсутствия излучения. Но у него не было возможности провести тесты…
Повторяю, этим я решил с Зорахом не делиться. Пока ещё он ничем не заслужил моего доверия.
– Таким образом, – сказал я, – ты предполагаешь… что? Что мы здесь ищем новые «верблюжьи подковы»?
– Не исключаю, – сказал Зорах. – Но что-то мне подсказывает, что «подковы» уже найдены и рассованы по тайникам. У господ генералов на уме что-то другое. Более… суровое. Они могли учесть ошибки…
Н-да. Ошибки они могли учесть.
Рыба
Я сидела на крыльце. Только что погасло полосатое вращающееся небо, несовместимое со здоровой психикой. Я почти не могла выходить под него, меня начинало трясти. Оно чем-то напоминало шатёр цирка, в который я, юная горская дура, попёрлась сразу, едва приехав в столицу – поступать в универ… В общем, еле тогда жива осталась, про остальное умолчу. Возможно, это воспоминание и было причиной трясучки, не знаю. Там красные и чёрные полосы, сходящиеся в центре, и здесь они же – только здесь они ещё и медленно крутятся, получается такая спираль…
Сверху потёк ветерок. Днём всегда было безветренно и душно, хотя довольно холодно. Под вечер, как ни странно, становилось заметно теплее.
Потом… сначала я думала: шум ветра. Но нет… показалось – музыка. Потом показалось – пение. Я встала и подошла к углу дома, полагая, что здесь будет лучше слышно. Действительно, где-то далеко пели хором. Мелодия была агрессивная, нервная, нелогичная. Как будто пластинку прокручивали задом наперёд…
Дверь за спиной скрипнула.
– Доктор…
Это была Эрта.
– Он очнулся. Зовёт вас…
Меня вдруг продрало ознобом. Что скрывать – я не верила в такой исход.
Стараясь двигаться медленно и ничего не своротить, я шагнула в дом.
Свет был притушен. Зее сидела рядом с кроватью на табуретке и промывала Дину глаза тампоном, смоченным отваром белого мха. На лбу его лежало мокрое полотенце: температура всё ещё держалась высокой…
Услышав меня, Дину осторожно отодвинул руку Зее и попытался приподняться. Зее подсунула ему под плечи ещё одну подушку и встала в изголовье. Я села на её место.
– Ну, с возвращением, Ваше величество…
Он искривил губы в улыбке и тут же закашлялся. Я положила руку ему на грудь, легонько растирая. Кашлять Дину было нужно, и кашлять Дину было нельзя – послеоперационный рубец до сих пор воспалённый и неокрепший.
Кажется, он это понял сам, задавил кашель, вытер губы, проморгался. Снова улыбнулся.
– Спасибо, тётя Нолу, – прошептал он. – Спасибо.
– Обращайтесь, – сказала я.
– Я давно… всё слышу… только сказать не мог.
– Я видела, – сказала я. – Глаза под веками бегали. Сны смотрел?
– Да, наверное, – в шёпоте возникла неуверенность. – Возможно, сны. Я поэтому и позвал…
Он передохнул. Закрыл и снова открыл глаза.
– Тут где-то отец… рядом. Его хотят расстрелять. Только ты можешь его спасти…
Джакч! Джакнутый джакч!
Дело в том, что я тоже видела это во сне. Сегодня. Но там я спасти никого не смогла…
Чак
Меня заперли в башне на самом верху, в крошечной каморке, где даже не распрямиться. Окошко в две ладони только пропускало холод, но не давало доступа свежему воздуху. Тут было душно, сыро и очень холодно. Солдатский матрац на полу, колючее одеяло из рыбьей шерсти да вонючее ведро, которое куда не поставь, всё равно оказывается под носом…
Как-то я перебыл эту ночь, забывался, очухивался, проверял руки-ноги, забывался снова. По-моему, я так не замерзал даже в последнем горном голодном походе, когда единственное что попадало иногда в рот – это переросший мороженый джакч, выкопанный из-под наста, и когда, случалось, каждый пятый оставался на ночёвке, не вставал уже… Тело стало как деревяшка. Сильно болела голова («чему там болеть, это ж кость!», ага). Я попробовал поссать, но не смог выдавить ни капли.
