Эта штука работает до сих пор: если нажать на любую из кнопок (революция, коллективизация, победа, «оттепель», Гагарин, физики и лирики, БАМ-БАМ, Олимпиада-80), то механический голос, вроде неживой птицы в горле человека, начнет рассказывать о том, какое было время, трудное – да, но и счастливое тоже, потому что мы – молодцы, потому что в лучшее верилось и работалось на ура, и оставались силы для песен, какие были песни, какие голоса! Не то что теперешние.
Мужчина мурлыкал в телевизоре:
Что-то с памятью моей стало,
все что было не со мной – помню.
Всё это было, было, было не со мной, —
заливалась женщина по радио. Так, в простоте душевной, выдавала гостайны советская эстрада.
Пункты обмена памяти работали по всей стране под видом приема стеклотары, химчисток, гастрономов, универмагов, избирательных участков, бюро добрых услуг, желдоравиакасс и, конечно, Мавзолея. Таинство переформатирования совершалось в очередях, отстояв которые человек уже не понимал, кто он такой на самом деле, тварь дрожащая или трава у дома.
Мой адрес не дом и не улица…
Был даже случай, когда в ГУМе одному узбеку по ошибке достались воспоминания Юрия Гагарина. Какой-то старый маразматик со Старой площади, уходя на обеденный перерыв, забыл запереть сейф, а курьер, не глядя, сложил пробирки в спецконтейнер. Тогда в народ утекло несколько знаменитостей. Высоцкий, Чапаев. Скандальная история, но ее замяли, закатав под асфальт виновников и невольных свидетелей. Узбек чудом уцелел. Сейчас он работает дворником в Отрадном, ходит в летном шлеме, машет всем рукой, улыбается и кричит «поехали».
8
Но я никого не осуждаю. И никому не советую осуждать. Попробуйте сами родиться при Ленине, выжить при Сталине и состариться под мычание Ильича-2. Нельзя требовать от целого поколения, чтобы все поголовно были академиками Сахаровыми. Я бы точно не стал академиком Сахаровым в такое время. Стучал бы, наверное, как дятел, по зову сердца и голосовал за нерушимый блок, попивая «три семерки».
К тому же они все умерли, не считая долгожителей, – 99 целых и 5 десятых процентов ровесников «великого Октября». Как-то глупо учить жизни мертвых.
И не стоит забывать, что они любили своих детей (и внуков) в трудных условиях дефицита, боролись за их счастливое детство, героически покупая игрушки и жизненно важные вещи в пустых магазинах.
На четвертом году эпохи Густых Бровей Галина Алексеевна и Дмитрий Павлович привезли любимому внуку детскую кроватку из «Детского мира», что на площади Дзержинского в Москве.
Огромный магазин имел два входа, но ежедневно, по традиции, работники «Детского мира» открывали только одну дверь. Желающих отовариться было много, а товаров наоборот. Поэтому выбор правильной двери определял успешное прохождение квеста. Опытные люди, зная правила игры, являлись парами, чтобы сделать лотерею беспроигрышной. С глубокой ночи к магазину тянулось две очереди.
Галина Алексеевна и Дмитрий Павлович были прекрасной парой. Стоя каждый в своей очереди, они пять часов любовались памятником Дзержинскому, греясь чаем из термосов, а потом наступило время открытия магазина. Моему дедушке повезло – дверь распахнулась перед ним, и водоворот счастливцев закружил его, проталкивая внутрь. Когда он перешагивал порог магазина, кто-то наступил ему на пятку, что привело к утрате отличного ботинка, только на днях выстраданного в другой очереди. Дмитрий Павлович по инерции сделал шаг вперед и почувствовал себя странно. Мраморный пол холодил ступню через носок. Дедушка остановился и поджал ногу, как цапля. Он пребывал в смятении. Галина Алексеевна, увидев, что происходит, мгновенно оценила ситуацию и закричала:
– Дима, беги так! Пробивай кроватку!
Это решение – бежать так – было единственно верным. Иначе потеря драгоценного времени и неуспевон. Вечером они уезжали из Москвы. Так что это был их последний шанс.
Дмитрий Павлович побежал, а Галина Алексеевна двинулась наперерез потоку и вырвала ботинок из-под копыт покупателей. Обретя его, размахивая им, как Хрущев, она через головы, звучным голосом лектора общества «Знание», подбадривала мужа, который благодаря своей прыткости оказался у кассы одним из первых, хотя и наполовину босой.
Они были прекрасной парой и с удовольствием вспоминали эту историю. Она считалась золотым фондом юмористики.
9
В ранние годы золотого детства я развлекал пирующих чтением «Бородино» и таблицы Менделеева. Наизусть:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром водород, гелий, литий, бериллий, бор, Москва, спаленная пожаром, углерод, азот, кислород, фтор, Французу отдана? неон, аргон, натрий, магний.
Взрослые рукоплескали: браво, мальчик с феноменальной памятью! Тебя ждут великие дела. Не-а. Память отшибло. Лермонтова разлюбил. Счастливое детство закончилось в 1979 году, когда организм внезапно, без объявления войны, оккупировали половые гормоны.
Мир обернулся соблазном. Ни один банан больше не был просто бананом. Все возбуждало. Группа «АББА» и женщины-стоматологи, лазающие пальцами в рот, меховые домашние тапочки и пушок под мышками одноклассниц, Даная Рембрандта и вывеска «Женское отделение» в общественной бане, изделия номер два за стеклом аптеки и надувные шарики олимпийского Мишки; пляжи летом, катки зимой, а весной – лужи, отражающие капроновые продолжения женских ног. Кроме того: собачьи свадьбы, кошачьи концерты, стоны голубей и защечные мешки хомячка, набитые печеньками.
Но сильнее всего – родная речь. Ее хотелось не по-детски. Одноклассники скучали над учебником, а я чувствовал пряный запах насилия из камеры пыток.
Родная речь, уродливая дочь великого и могучего, мучила, как жаркая ладонь в паху. Меня с детства привлекало уродство. Государственный гимн. Панельное домостроение. Родители получили квартиру на окраине города, где рабочая молодежь с корнем вырывала трубки из телефонов-автоматов. Район назывался Париж. На пустыре, где кончался город, ударными темпами, к двадцать шестому съезду КПСС, возводили девятиэтажку с двадцатью шестью подъездами. Ее прозвали «китайская стена». Возвращаясь из школы, я следил за работой подъемных кранов и радовался увеличению этажности серого панельного чудовища. Париж, окруженный Китайской стеной, казался лучшим местом на Земле. Я чувствовал гордость за свой район. Родная речь возглавляла хит-парад моих девиаций.
Ее жрецы, строгие неулыбчивые граммар-фашисты, терзали кретинов, не знающих ЖИ-ШИ. Они опускали всякого, кто говорил «крайний» вместо «последний» или, не дай бог, «займи денег» вместо единственно верного «одолжи». За кофе в среднем роде невежды отвечали, как за козла в местах заключения.
Моя бабушка была лектором общества «Знание». Я бы даже сказал, Ганнибалом Лектором. Она презирала невежество в точности как герой того фильма. С холодной улыбкой и ядом в голосе. Однажды я сопровождал ее на экзамены. Жуткий, но интересный опыт. По осклизлым ступеням мы спускались в глубокий подвал, шли мрачными коридорами, где стояли гипсовые бюсты великих писателей. Скрипел паркет, тревожно и неритмично мигала лампа дневного света, отбрасывая резкие тени на лица великих. Казалось, они корчат нам рожи. В большой комнате, в полной тишине, какие-то люди неподвижно сидели за столами. Место называлось рабфак. Бледные от страха рабы и рабыни по очереди всходили на эшафот, где их ждала Галина Алексеевна. Я тихо шелестел в углу журналом «Мурзилка», пока она делала свое дело.
