Ключевыми факторами роста финансиализированной экономики являются уже вовсе не сбережения и инвестиции, чье подлинное развитие, по М. Веберу, было стимулировано протестантизмом, а долги и сомнительные пари, часто за счет общества.
Если финансиализированная экономика стала извращенной религией, если финансовое банкротство оказывается результатом банкротства морального, то напрашивается новый «протестантизм», новая Реформа, реформа особенного типа, поскольку речь идет не о том, чтобы создать новую религию, а о том, чтобы поместить человека в центр экономики.
Эта реформа должна прежде всего коснуться вопроса ценностей общества и индивидов, должна поставить вопрос о том, что подлинные ценности не могут быть финансовыми и что нельзя путать быть и иметь. Этот вопрос выходит за чисто экономические рамки, он носит философский, религиозный и политический характер. Рассмотрение этого вопроса может позволить поставить финансы на подобающее им место – на службу экономике, а экономику – на службу обществу.
Раболепство элит
В своем знаменитом памфлете 1927 года «Предательство интеллектуалов» Жюльен Бенда проанализировал, как современные ему культурные элиты предали свое призвание, из прагматических соображений заняв ксенофобские и ультранационалистические позиции вместо того, чтобы остаться верными духу Просвещения и служить «вечным и бескорыстным» духовным ценностям.
Сегодня мы также наблюдаем предательство элит, не такое, как между двух мировых войн во время подъема фашистской и сталинской диктатур, а через захват власти неолибералами, явно или неявно поддерживаемыми большой частью элит.
Моральное банкротство, связанное с добровольным порабощением элит, имеет иную природу, чем банкротство финансовое, будь то фирмы или даже страны. Оно еще более катастрофично, поскольку означает крах ценностей, на которых должно по идее покоиться общество. Обусловленное трудом накопление, доверие и ответственность в самом сердце финансовой системы заменяются хронической задолженностью, цинизмом и перекладыванием убытков на плечи общества. Немонетизируемые ценности, самые главные, такие как любовь, дружба и честь, и вовсе сдаются в антиквариат.
Это моральное банкротство, это интеллектуальное разложение элит или тех, кто претендует на какое-то отношение к ним, связано с путаницей в идеях и концепциях. Согласно тезисам Ф. Фукуямы, после падения Берлинской стены экономическая организация общества, зиждущаяся на либерализме и демократии, составляет последнюю фазу капитализма, к которой в конечном счете рано или поздно должны прийти все народы мира. Такое видение – во имя «реализма» – было принято элитами. Парадоксальным образом, конечное равновесие, к которому, казалось бы, пришло современное общество, оказалось более чем неуравновешенным. Да и как может быть иначе в ситуации господства «казино-финансов», обеднения и прекаризации обширных слоев населения и демократии скорее виртуальной, чем реальной?
Система высшего образования несет часть ответственности за процесс обращения будущей элиты в религию «реализма». Как написали авторы обращения к преподавателям и студентам экономики и финансов, опубликованного в 2011 году, «три года спустя после кризиса, который с особой остротой выявил пробелы, недостатки и опасности, таящиеся в господствующей экономической мысли, и часть ответственности [которую она несет за происходящее], она по-прежнему монополизирует академический мир». Вместо того чтобы руководствоваться общим благом, экономическая наука слишком часто производит «пристрастный анализ мнимых благ, сулимых финансиализацией всего ансамбля экономической системы, и базирующихся на предполагаемых преимуществах инновации и финансовой спекуляции»[115]
Интеллектуальные фальшивомонетчики
Возведение на пьедестал воображаемых авторитетов, исполняющих важные функции вне достаточного научного и демократического контроля, еще более обостряет вышеупомянутое «обращение в реализм» интеллектуальных элит, ведущее в конечном счете к предательству.
Номинирование на Нобелевскую премию по экономике (а точнее, на премию Шведского национального банка по экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля[116]) наглядно иллюстрирует проблему. Медиатизированные и чрезмерно восхваляемые номинанты оказываются в положении, позволяющем им оказывать влияние на экономическую политику правительств, на инвестиционную стратегию компаний, равно как и на линию исследований и преподавания в высшем образовании. Жан Тироль, лауреат этой премии 2014 года, обратился после получения премии к тогдашнему французскому министру высшего образования и науки Женевьеве Фьоразо с письмом, в котором призвал торпедировать любые попытки плюрализации преподавания экономики во Франции. Письмо это возымело действие, поскольку ни одно из планировавшихся новых отделений, ни одна новая экономическая специальность так и не были открыты, что позволило экономическому «единомыслию», печально знаменитой pensée unique, удерживать власть во французской экономической науке и преподавании.
Не лишним будет напомнить, что множество лауреатов этой премии вышли из Чикагского университета, известного своей апологией максимального дерегулирования рынков (то самой, что была одной из главных причин кризиса), и что двое из них, Роберт Мертон и Майрон Шоулз, лауреаты 1997 года, были в 1998 году замешаны в скандале вокруг почти-банкротства хедж-фонда Long-Term Capital Management (LTCM)[117]. Господство Чикагской школы было также продемонстрировано в 2013 году нобелизированием двух из трех лауреатов – профессоров Чикагского университета. В октябре того года белый дымок в стокгольмском небе возвестил о номинации трех пап экономики: Юджина Фамы, Ларса Петера Хансена и Роберта Шиллера. Они были награждены за «эмпирический анализ цен на активы». Само по себе это весьма похвально, но члены жюри, к сожалению, не потрудились объяснить ценность этих анализов для решения таких проблем, как безработица и прекаризация. Юджин Фама принял участие в создании теории эффективного рынка, согласно которой финансовые рынки не могут ошибаться, в отличие от тех акторов, которые попытались бы их предугадать или переиграть (outperform), то есть регулярно порождать прибыль более высокую, чем биржевый индекс (как S&P 500 в США). Эти рынки выступают поэтому естественным ориентиром экономики, ее Богом, столь же совершенным, сколь и непостижимым, ее альфой и омегой. Однако сам кризис противоречит этой теории. Если финансовые рынки всегда правы, почему же они так резко меняют мнение, как это бывает в момент биржевого краха, или в случаях, когда никакая новая информация, кажется, не дает для этого оснований? Официальное коммюнике Нобелевского комитета вызывает скорее недоумение: лауреат доказал, что курс акций в краткосрочной перспективе крайне трудно предвидеть. Но вряд ли такая банальность заслуживает Нобелевки… Роберт Шиллер, в свою очередь, доказал, что долгосрочные предсказания делать легче, чем краткосрочные. Это, конечно, вдохновляет, но предсказания на короткий срок столь ненадежны, что трудно представить себе, как долгосрочный прогноз может быть еще хуже. К тому же поскольку «долгота» долгосрочного прогноза остается тоже весьма смутной (один год? три? пять?), польза от такого вывода отнюдь не бросается в глаза. Работы этих двух лауреатов скорее взаимно противоречивы, чем дополняют друг друга. Первый основывается на гипотезе о рациональности экономических агентов, тогда как второй настаивает, прежде всего, на их иррациональном характере. Наконец, в эпоху, когда центральные банки прибегают к массированным вливаниям в финансовую систему, а курсы финансовых активов регулярно подвергаются манипулированию, выглядит парадоксальным, что авторы работ об ограниченной предсказуемости курсов акций до такой степени превозносятся и что их исследования привлекают столько внимания. Почему бы столь же высоко не оценить исследования о количестве чертей, помещающихся на кончике иглы, или о половой принадлежности ангелов?
