Перед дальней разведкой заехали обратно на склад. Оставив Успенского торчать в верхнем люке и наблюдать за периметром, Борух сноровисто закинул в недра БРДМ несколько ящиков с боеприпасами и сухпайками. Хозяйственный прапорщик с удовольствием погрузил бы гораздо больше — но было некуда. БРДМ совсем не грузовик, так что пришлось ограничить свой аппетит в пользу нескольких канистр с бензином.
Пропавшие солдаты не обнаружились. Собак не было видно. Монстры-расчленители по плацу не маршировали. Инопланетный десант запаздывал. Невидимый похититель сержантов тоже никак себя не проявлял. Борух дважды проехал гарнизон насквозь, прокатившись до купола секретчиков и обратно, останавливаясь и крича:
—Птица, Сергеев, Джамиль! Есть кто-то живой?
Тишина была ему ответом.
Вечерняя степь ложилась под колеса то плавными волнами, то резкими кочками, заставляющими лейтенанта вцепляться в жёсткое сидение. В свете садящегося солнца длинный шлейф пыли выглядел как кометный хвост, несущийся в пространстве бесконечного космоса. Борух поднял бронекрышки смотровых окон — жара, несмотря на вечер, стояла неимоверная, и в тесном пространстве бронемашины вскоре стало как в духовке.
Борух снова и снова прокручивал в голове все произошедшее — эпизод за эпизодом, — пытаясь понять, что же случилось. Увы, логическая картина произошедшего не выстраивалась. Прапорщик чувствовал, что все его действия были вроде бы тактически верны — но результат, откровенно говоря, был ни к черту. Как ни крути, гарнизон оставлен, личный состав части потерян, и вся его боевая мощь — старинная БРДМ да задремывающий, несмотря на тряску, лейтенант. Кроме того, Боруха не отпускало тягостное ощущение, что он что-то пропустил. Какую-то неправильность, которая маячит перед глазами, но никак её не уловить, не сосредоточиться на ней. Как на картинках Эшера, где надо присмотреться, чтобы понять нарушения геометрии, но, если бросить рассеянный взгляд, останется только впечатление, что что-то не так. Увы, этот безумный день не оставил времени на осмысление и неторопливые медитации, но ощущалось, что вот-вот, как на детских картинках «найди в кустах зайцев», из хаотического на первый взгляд нагромождения листиков и веточек нарисуются вдруг длинные уши и ехидные морды.
Когда солнце уже коснулось горизонта, заливая степь тревожным красным светом, Борух забеспокоился — уже давно пора было показаться диспетчерской вышке аэродрома. Более того, сотни раз езженная дорога к вертолётчикам выглядела какой-то незнакомой. Вроде бы та же степь — холмы да овраги, а между тем мелких привычных ориентиров почему-то не наблюдалось. Однако врождённое чувство направления указывало Боруху, что он ехал правильно, да и трудно заблудиться, держа постоянно по носу садящееся солнце.
Остановив машину, прапорщик высунулся в верхний люк и прищурился из-под ладони, пытаясь разглядеть против света силуэты аэродромных строений, антенную решётку, полосатые ветровые конусы — хоть что-нибудь. Горизонт равнодушно перекатывался пологими холмами, словно никто никогда и не пытался заселить древнюю степь. Было полное ощущение, что со времён диких монголов тут не стояло ничего крупнее юрты.
Борух постучал кулаком по броне и крикнул в люк: «Миша, Миш, проснись! У нас тут аэродром спёрли!». Лейтенант не отозвался. Нырнув под броню, прапорщик огляделся и похолодел — Успенского не было, только валялся сиротливо брошенный на сиденье автомат. Мелькнула нелепая мысль, что лейтенант куда-то спрятался — но в тесной кабине БРДМ не укрылся бы и кролик. Обалдевший прапорщик рухнул на водительское место и застыл, тупо глядя на осиротевшее оружие. Это было просто невозможно. Ещё минуту назад Михаил спал, привалившись к броневому борту — а сейчас его не было. Вылезти из машины незаметно он никак не мог — в угловатом внутреннем пространстве это требовало неслабой акробатики, да и люк был занят немалой фигурой Боруха. Тем не менее — место стрелка-радиста было вызывающе пусто, и игнорировать этот факт не представлялось возможным. Изрядно приложившись в спешке плечом об закраину, прапорщик вылез через люк и огляделся — в красных лучах догорающего заката, на сколько мог достать взгляд, расстилалась пустая степь. Никого. Ничего. Только выгоревшая под летним солнцем невысокая трава да бесконечно чужеродный в этом безлюдном пространстве остроносый силуэт боевой машины.
«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит»,
[2] — вспомнил Борух. Опустившись на горячую броню, он свесил ноги в люк и закурил. Придирчиво посмотрел на руки — нет, не дрожат. Вообще, ему почему-то не было страшно. Было очень одиноко, и ещё давило горькое чувство бессмысленности происходящего. Впервые за долгие годы военной службы, Борух Мешакер не знал, что ему делать. Раньше всегда был противник — более или менее опасный. Была боевая задача — более или менее трудная. Был приказ — разумный или не очень, как повезёт. Были средства выполнения боевой задачи — люди и оружие. Иногда средства правильно соотносились с целями — и тогда задача была выполнима, иногда нет — тогда приходилось выкручиваться, стараясь свести к минимуму потери. Это была довольно суровая, но понятная жизнь военного человека. Жизнь, которой пришёл нелепый и неожиданный конец.
Борух долгое время считал, что когда-нибудь непременно погибнет в бою — Родина частенько посылала его далеко и требовала, подчас, невозможного. В принципе, он с этой мыслью не то чтобы смирился, а просто перестал её думать, приняв как неприятную неизбежность. Поэтому и не обзавёлся семьёй — ну зачем плодить детей, которые заведомо останутся сиротами? Потом, когда его, вместо награды за верную службу, засунули в маленький гарнизон, он понял, что героическая смерть в бою ему, похоже, не светит. И это тоже не стало неожиданностью — то, что «во многая мудрости многая печали», ему было известно с детства. И то, что слишком много знавшего Боруха не закопали поглубже, а просто отложили на дальнюю пыльную полку — это уже было хорошо. Ему совсем не надоело жить.
Иногда он думал, что жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Если бы он не остался на сверхсрочную, а вернулся на гражданку, поступил бы в какой-нибудь ни к чему не обязывающий институт, женился бы на красивой еврейской женщине, наплодил бы красивых еврейских детей, а там, может быть, и уехал бы жить в Израиль, оставив неласковую Родину разбираться со своими проблемами самостоятельно. Был бы тот предполагаемый Борух тем же человеком, что и сидящий сейчас на броне прапорщик? Или это был бы совсем другой Борух, связанный с этим лишь общими ФИО? Загадка не хуже противоестественных отношений Лао Цзы с бабочками.
Докурив, Борух неторопливо спустился в машину, завёл двигатель и, включив фары, двинулся вперёд. Стоять на месте было глупо и скучно, возвращаться в гарнизон — незачем. Он ехал, не выбирая особо направления, но стараясь двигаться примерно в одну сторону. Куда? Зачем? Эти вопросы почему-то потеряли свой смысл. Шок прошёл, и на смену стрессу пришло медитативное отстранение от действительности. И даже когда Борух осознал, чего не хватает в окружающем мире, и что зудело настойчивым звоночком в подсознании, он уже не удивился. Ведь не хватало всего-то Луны. Подумаешь, какая мелочь, на фоне всего остального… Ну и что, что ещё прошлой ночью полная Луна висела над пыльной степью, как адская сковородка? Теперь её нет. И черт с ней. И как теперь планета будет обходиться без спутника — приливы там океанские, месячные циклы у женщин, полет ночных бабочек, — Боруха совсем не волновало. Разберутся как-нибудь. Тем более что, может быть, уже и океанов никаких нет, и женщин нет, и бабочек, вполне вероятно, тоже. Нет ничего, кроме бесконечной тёмной степи, по которой ползёт угловатая железная коробка, внутри коей обретается абсолютно никому не нужный немолодой еврей. Вполне возможно, это его, Борухов, персональный ад — вечная темнота, вечное движение и бесконечная пустая степь. За то, что не соблюдал субботы, не ходил в синагогу и закусывал некошерную водку некошерной же тушёнкой. А также за прочие грехи в ассортименте.
