– Вы наверняка слышали, мол, по статистике, танкисты на передовой жили в среднем чуть ли не по два боя всего.
– Что-то подобное слышал. Вроде как танкисты в среднем воевали всего неделю. Ротный, правда, уже три недели. Но, по-моему, эти расчеты весьма условные и относительные. Кто-то и в первом бою погибал, а кто-то долго воевал, и как тут считать?
– А на фронте у вас какое ощущение преобладало, что останетесь живым или непременно погибнете?
– Между собой мы себя смертниками не считали. Это нас так со стороны кое-кто называл: «Горите беспрерывно… И как вы там только выскакивать успеваете?» Но у меня лично как-то не возникало такой мысли, что непременно погибну.
– Но для себя вы выделяете какой-то самый явный случай, когда могли погибнуть?
– Вот это «особое задание». Можно сказать, это какое-то чудо. Но я вспоминаю, как отец частенько почему-то говорил: «Запомните: в жизни никаких маленьких пустячков не бывает! Вся жизнь проходит не только в больших делах, но и в пустячках, связка получается. Поэтому надо ориентироваться не только на большие дела, но и на малые пустяки…» Так что от человека, конечно, многое зависит.
Вот мы всю ночь метались-метались в тылу у немцев, куда двигались и где поворачивали, понятное дело, восстановить невозможно. Но вот так случилось, что танк сгорел, и люди на тебя смотрят. Ты же командир! А еще в училище на занятиях по топографии преподаватель всегда выводил нас в поле. Идем туда-сюда с шутками-прибаутками, потом стоп: «Сориентироваться!» А двойки же не хочется получать, поэтому сразу стараешься запомнить, где, чего и как. И ночные занятия проводил, и постоянно вдалбливал, хоть ребята и ныли: «Да зачем нам эта топография…» Нет, извини меня. Топография и ориентировка – это бывает и похлеще тактики. Ведь очень важно сориентироваться вовремя.
Но как мы тогда вышли, я даже сам не могу воспроизвести. Полубежали, полушли, и вдруг появился этот прожекторный луч. Тут мне все сразу стало ясно. Немного изменили направление и вышли к своим.
– Вас пять раз подбивали – хоть раз перед этим появлялось какое-то дурное предчувствие?
– Врать не буду, не помню такого. Думал всегда об одном – как выполнить поставленную задачу и как сохранить подчиненных. Все-таки на командире лежит такая ответственность, такое бремя. Но если ты с полной отдачей живешь и воюешь и знаешь, что все зависит от нас, от нашей дружбы, товарищества, сплоченности, взаимопонимания, то задача выполняется лучше.
– А были какие-то приметы, суеверия?
– Среди солдат и сержантов иногда попадались суеверные ребята. Кто-то верил в вещие сны, некоторые верили в приметы. Верил ли я?
Мое отношение к религии было как и у всех ребят того времени. Крещеный, но крестика не носил, молитв не знал. В комсомол вступил в 43-м в училище, а членом партии состоял с 1945 года до самой ее ликвидации. Но к верующим в жизни всегда относился лояльно. В том числе и на фронте.
А когда после ранения я побывал в отпуске, то уже в поезде из Москвы на Киев на полку бочком ложился, чувствую, что у меня в кармане жмет? Открываю – иконка… Оказывается, мама тайком подложила мне маленькую иконочку Николая Угодника. После войны, когда домой в отпуск приехал, мама спросила, сохранил ли я ее, пришлось показать. И она так мне сказала: «Коля, ты жив только потому остался, что я за тебя Богу молилась!»
Оказывается, в годы войны мама неоднократно ходила пешком за тридцать километров в действующую церковь поселка Холуй. А когда в начале 45-го в Мстере на территории Богоявленского собора открыли Владимирскую церковь, то до конца своей долгой жизни мама посещала там почти все богослужения. А после войны ездила в Подмосковье в самый-самый наш храм. Рассказывала, что искупалась там в речке.
А после смерти родителей мы устроили им отпевание. Хоть все: и сестра, и брат, и я, убежденные коммунисты, но это даже не обсуждалось. До самого конца жизни родителей в доме сохранились все иконы. Мама оставила завещание, в котором распределила их всем родственникам. Мне досталась икона Владимирской Божьей Матери, которая и в будущем послужит нашим потомкам. Я убежден, что к вере наших предков нужно относиться уважительно. И пусть я, по большому счету, прожил жизнь атеистом, но все равно считаю себя православным человеком. Как сейчас принято говорить – православный атеист.
– Николай Николаевич, а вы можете сказать, что на фронте с кем-то особенно подружились?
– Я общительный человек, всегда легко сходился с людьми и чего-чего, а друзьями везде обзаводился. С друзьями как-то и повеселее, тут и взаимопомощь, и взаимопонимание, даже простые пустяковые советы и то значение большое имеют. Как относиться к делу, к службе. Ну, а учитывая, что я сам по себе человек добросовестный, старательный, то и друзья у меня подбирались не какие-то шалопаистые, а надежные и порядочные. А дружил на фронте, как и в жизни: с кем больше общаешься, среди тех и друзья появляются.
– Скажите о каждом пару слов.
– Во-первых, назвал бы среди друзей Сергея Васильевича Храмцова. За время, пока я воевал под его руководством, мы с ним очень сдружились, и мне довелось его увидеть в самых разных ситуациях. В жизни это был общительный и остроумный человек. Мне запомнилось, как во время занятий на переформировании он вступал в споры, отстаивая свою позицию и взгляды на ведение боя в различных ситуациях. В бою же он всегда находился в боевых порядках, смело и решительно принимал решения. Знал хорошо подчиненных, ценил их и по возможности оберегал. Ко мне относился особенно внимательно, в сложной обстановке оберегал. В отдельных случаях я даже ощущал, что вроде бы и меня нужно послать, а Храмцов почему-то назначает другого. Иногда в наступлении даже пересаживался в мой танк. Потом, правда, бесед на эту тему мы не вели. А надо было бы, конечно, спросить… Бывали случаи: для снятия стресса он выпивал водочки. Я же всячески сдерживал его, и мы находили взаимопонимание. В общем, дружили крепко, но в марте 45-го его назначили заместителем командира батальона, и мы стали видеться реже.
А по прибытии в Наро-Фоминск наш 4-й Гвардейский танковый корпус переформировали в 4-ю Гвардейскую танковую дивизию, но машин у нас еще не было, и для участия в военном параде 7 ноября от дивизии сформировали сводную знаменную роту. А так как командиром этой роты назначили именно Сергея Васильевича, то я подозреваю, что не без его участия меня тоже включили в нее.
Всего у меня 12 парадов на Красной площади, но этот, первый, конечно, особый. Это был единственный раз, когда мы все стояли по пояс в башне. На остальных же парадах все в башнях, люки закрыты, только комполка стоит у знамени.
В нашей сводной роте было 10 танков. На первом шел командир корпуса, на втором – знамя, а за ними две шеренги по четыре машины в каждой. Сейчас ходят только три, а тогда четыре. Я шел третьим в первой шеренге. На первой машине – знамя 12-й бригады, на второй – 13-й, я со знаменем нашей 14-й, а на четвертой – знамя мотострелковой бригады. И на всех машинах одни Герои, только я один у знамени оказался не Герой. Так что наверняка мой друг приложил здесь руку.
