Наскоро обменявшись любезностями, Вуд перешел к делу. Он извинился, что выбрал для осмотра картин день, когда хозяева вроде бы ожидают гостя, однако его заверили, что их присутствие, напротив, весьма кстати. После этого Вуд сразу же повел Пейна в библиотеку, где висел портрет, который он выделял не только из-за живописных достоинств, но и как некую диковинку. Маленький священник семенил вслед за ними. Кажется, он разбирался не только в старинных молитвах, но и в старинных портретах.
— Я горжусь, что откопал его, — сказал Вуд. — Думаю, это Гольбейн, а если не он, то его современник, который писал не хуже Гольбейна.
В грубоватой, но искренней и реалистичной манере своего времени портрет изображал тучного мужчину в черном, отделанном мехом и золотом платье, с крупным, широким, довольно бледным лицом и настороженным взглядом.
— Фигура кажется застывшей, — заметил Пейн. — В позднем Средневековье художники еще не научились справляться с человеческой анатомией, особенно на севере. Левая нога непропорциональна правой.
— Не думаю, — спокойно возразил Вуд. — В те времена, когда реализм уже зарождался, но еще не успел выродиться, художники писали куда реалистичнее, чем нам думается. Они добросовестно переносили на портрет то, что мы считаем условностью. Вам кажется, что глаза у человека на портрете посажены не слишком симметрично, но появись он здесь, мы бы увидели, что одна бровь у него выше другой. Не удивлюсь, если он прихрамывал, а его нога была изувечена.
— Просто дьявол какой-то! — воскликнул Пейн. — Надеюсь, его преподобие простит мою несдержанность.
— Не извиняйтесь, я верю в дьявола, — ответил священник с загадочным выражением на лице. — Любопытно, что одно из преданий приписывает дьяволу хромоту.
— Вы же не хотите сказать, что это он и есть? — возмутился Пейн. — Да кто он такой, дьявол его разбери?
— Это лорд Дарнуэй, который жил во времена Генриха Седьмого и Генриха Восьмого, — ответил его приятель. — Кстати, о нем тоже ходили любопытные предания. С одним из них связана надпись на раме. Кроме того, в одной старой книге я случайно обнаружил заметки, относящиеся к этой истории. И надпись, и заметки весьма удивительны.
Пейн подался вперед и наклонил голову, разглядывая старинную вязь. Если оставить в стороне устаревшее написание, она гласила:
В седьмом часу я возвращусь,
В седьмом исчезну без следа.
Исполню то, что суждено:
Той, что милее всех, грозит беда.
— Что-то мне не по себе от этих виршей, — заметил Пейн, — хотя я и не понял ни слова.
— Может быть, оно и к лучшему, — глухо промолвил Вуд. — Если верить позднейшей записи, которую я обнаружил в одной старой книге, красавчик покончил жизнь самоубийством, подстроив так, чтобы в его смерти обвинили жену. Семь поколений спустя при короле Георге еще один Дарнуэй покончил с собой, предварительно подсыпав яд супруге в бокал. Оба самоубийства случились в семь часов вечера. Отсюда следует, что его дух возрождается в каждом седьмом наследнике, а девушке, рискнувшей соединить с ним свою судьбу, грозят неприятности.
— Я гляжу, джентльмену, которого угораздило родиться седьмым наследником, не позавидуешь, — сказал Пейн.
— Новый наследник седьмой по счету, — еще тише произнес Вуд.
Неожиданно Гарри Пейн расправил широкие плечи, словно стряхивая морок.
— Что мы несем? — воскликнул он. — Мы, образованные люди, живущие в просвещенном веке? До того как меня занесло в эту промозглую дыру, я никогда не касался подобных тем, кроме как в шутку.
— Вы правы, — согласился Вуд. — Поживите подольше в этом подземном дворце, еще не то запоете. Мне приходилось подолгу возиться с портретом, и со временем стало казаться, что нарисованное лицо живее мертвенных ликов здешних обитателей. Оно, словно талисман или магнит, повелевает стихиями и определяет судьбы людей и вещей. Боюсь, вы сочтете мои слова слишком…
— Что за шум? — неожиданно спросил Пейн.
Они прислушались, но поначалу не услышали ничего, кроме глухого рокота морских волн. И вот новый звук вплелся в шум прибоя, словно человеческий голос, сначала далекий, затем все ближе и ближе. Сомнения исчезли: где-то снаружи в сумерках кричал человек.
Пейн наклонился, пытаясь заглянуть в низкое окно. В нем виднелся лишь ров, в котором отражался берег и небо. Однако с прошлого раза отражение изменилось. От берега протянулись две темные тени. Сквозь узкое отверстие они смотрели на чьи-то ноги на фоне ясного заката. Голова была невидима, словно застряла в облаках, и от этого в голосе им почудилось что-то зловещее, хотя слов они разобрать не могли.
Пейн всмотрелся в отражение и удивленно заметил:
— Как странно он стоит!
— Нет, нет, ничего странного, — тихо прошептал Вуд. — Это рябь на воде заставляет вас так думать.
— Как думать? — коротко спросил священник.
— Будто его левая нога изувечена.
Пейн с самого начала решил, что овальное окно — своего рода волшебное зеркало, и теперь видел в нем таинственные знаки. Сзади фигуры на двух ногах высилось что-то непонятное: еще три ноги, потоньше, словно за спиной незнакомца притаился ужасный трехногий паук или птица. Затем на память пришло нечто не столь зловещее — языческий треножник, и тут фигура исчезла из поля зрения.
Пейн обернулся, оказавшись лицом к лицу с дворецким Вайном.
— Он здесь, — промолвил старик, демонстрируя свой единственный зуб. — Пароход прибыл из Австралии сегодня утром.
По пути из библиотеки в большую гостиную они услышали шаги вновь прибывшего, который волочил за собой какую-то кладь. Когда Пейн увидел, какую именно, то расхохотался. Языческий треножник оказался складным штативом переносного фотоаппарата, а таинственный незнакомец — обычным человеком из плоти и крови. Одетый в черный, но отнюдь не мрачный костюм и серую легкую рубашку, он уверенно печатал шаги, порождая эхо в тишине старинных покоев. Когда наследник подошел, чтобы приветствовать новых друзей и родственников, оказалось, что он хром, но не это привлекло внимание Пейна и остальных, которые пристально глядели на его лицо.
Австралиец почувствовал, что его появление вызвало всеобщую неловкость, однако совершенно не догадывался о ее причине. Девушка, которую ему предстояло взять в жены, ему понравилась, хотя и смотрела на него со страхом. Старый дворецкий приветствовал нового хозяина со старомодной учтивостью, но держался так, словно увидел призрака. Выражение лица священника казалось непроницаемым, и это раздражало больше всего.
Пейну пришло в голову, что в этой истории есть что-то от трагической иронии древнегреческой трагедии: прежде он думал, что наследник — дьявол во плоти, а тот оказался заложником слепого рока. Подобно Эдипу, австралиец двигался навстречу неминуемому преступлению. Ничего не подозревая, он остановился у древних стен фамильного дома, чтобы сделать первый снимок. И даже штатив его фотоаппарата напомнил треножник пифии.
