Сквозь перестук подков и шум улицы до баронессы Корф доносились отдельные фразы:
– Je dois avouer que je nʼaime pas lʼopéra, mais ne le dites pas à Alexandre, je vous supplie
[13]… – И Полина Сергеевна засмеялась.
Потом речь зашла о каком-то придворном, который попал в неприятную историю, по поводу чего Полина Сергеевна отпускала колкость за колкостью, а княжна добавляла еще и свои, но хотя она полагала, что вставляет милые шпильки, впечатление возникало такое, словно со всего маху рубили топором.
«Она не остроумна и глупа, – думала Амалия с отвращением, – и явно подлаживается под тон старухи. – Старухой она в сердцах обозвала еще не отметившую пятидесятилетие Полину Сергеевну. – И все же в княжне что-то есть: как она смеется, запрокинув голову и словно недоверчиво глядя на собеседника из-под полуопущенных ресниц… Да, такая девушка вполне может понравиться. Александрина – какое нелепое, неженственное имя! Можно подумать, что родители ждали сына, и непременно Александра, а когда родилась дочь, не знали, что с ней делать…»
– Вам надо подружиться с моей невесткой, – сказала Полина Сергеевна по-французски.
– О нет! – воскликнула княжна с таким жаром, что сделалась Амалии почти симпатична.
– Вы сможете чаще бывать у них в доме. Подумайте как следует…
Тут между каретой Полины Сергеевны и экипажем Амалии вклинилось какое-то щегольское ландо, и окончания беседы баронесса Корф не услышала. Впрочем, когда через несколько минут Александрина вышла из кареты и, попрощавшись со старой дамой, поднялась по ступеням особняка, Амалия сумела узнать, где именно княжна живет.
Щедро заплатив извозчику, баронесса Корф вернулась домой и тут, как уже известно читателю, выяснила, что ее зачем-то желает видеть Иван Николаевич Митрохин.
Кое-как справившись со своим волнением, учитель приступил к рассказу. Он поведал собеседнице о своей дружбе с Сергеем Киреевым, о вчерашнем разговоре со следователем и закончил просьбой прибегнуть к заступничеству госпожи баронессы, если Дмитрий Владимирович примется за него всерьез и, к примеру, явится к нему на службу и начнет допрашивать персонал школы.
– Что подумает господин директор, что станут думать обо мне попечители и другие учителя? По-моему, господин Бутурлин не понимает, какое влияние его расследование может иметь на судьбы некоторых людей…
Амалии казалось, что она находится в настолько взвинченном состоянии, что единственное, что может ее по-настоящему интересовать, – только ее собственные переживания. Однако из слов Митрохина она узнала много нового, в том числе подробности, которые Дмитрий Владимирович вчера не смог или не счел нужным ей сообщить.
– Я думала, Иван Николаевич, у вас есть алиби на понедельник, – заметила она, отвечая на слова своего собеседника.
– Да, я был в городе, но так случилось, что я передавал в воскресенье письмо госпожи Игнатьевой Георгию Алексеевичу… Не обвинят ли меня на этом основании в чем-нибудь… к примеру, в сообщничестве?
– Полагаете, в письме, которое вы передали, они сговаривались убить Наталью Дмитриевну, бросить ее труп в реку и затем жить долго и счастливо?
– Почему бы и нет? Я ведь, сударыня, не все сказал Дмитрию Владимировичу.
– В каком смысле?
Учитель замялся.
– Вы прочитали письмо? – спросила Амалия, которой не понравились колебания ее собеседника.
– Нет, конечно! – вскинулся Иван Николаевич. – Но я сказал господину Бутурлину, что Киреевы не делились со мной подробностями своей частной жизни, а это не так. Видите ли, Георгий Алексеевич считал, что его жизнь не удалась. То есть мне кажется, что он так считал, – быстро добавил учитель. – И он о многом говорил со мной откровенно.
– Например?
– Его уже давно не устраивал брак с Натальей Дмитриевной. Он говорил, что она холодная и ограниченная, мстительная и узколобая. Когда он был женат первым браком, то под влиянием дяди стал писать стихи, но во втором браке, как ни пытался, не мог сочинить ни строчки. Георгий Алексеевич делал из этого вывод, что присутствие Натальи Дмитриевны убивает любое творчество, любое вдохновение. Долгое время она боролась с его пагубной привычкой к алкоголю, но, в конце концов, он не выдержал и снова стал позволять себе рюмку-другую. Объяснял это тем, что если не выпьет, то сорвется.
– Он рассказывал вам о госпоже Игнатьевой?
– Немного. – Амалия сделала нетерпеливый жест, прося пояснить, и Иван Николаевич заторопился: – Еще до того, как она появилась на Сиверской, он сказал, что всегда терял тех, кого любил. Назвал свою первую жену Катеньку и добавил, что была еще одна женщина, но с ней ему пришлось расстаться. Позже он как-то заговорил о Марии Максимовне, что она полная противоположность Наталье Дмитриевне и что с ней ему не скучно. Я имею в виду, с госпожой Игнатьевой…
– Я поняла.
– Я слушал его и думал: ну, запутался человек. Что я мог ему посоветовать? Он же и сам понимал, что ничего, ровным счетом ничего. Но он мне доверял, раз говорил о своих сердечных делах. Поэтому я не мог ничего сказать следователю.
– Скажите, Иван Николаевич, часто вы носили к нему письма госпожи Игнатьевой?
– Только раз, госпожа баронесса.
– А от него к ней?
– Не носил ни разу.
– Хорошо, а часто вы вообще выполняли его поручения?
– Поручения? – изумился Митрохин. – Он никогда меня не утруждал. Лишь однажды попросил встретить вас на станции. У него в тот день болела спина, а Наталью Дмитриевну он посылать за вами не хотел – опасался, что она произведет на вас невыгодное впечатление.
– Скажите, Иван Николаевич, а Наталья Дмитриевна когда-нибудь делилась с вами своими переживаниями?
– Боюсь, я не из тех, с кем дамы пускаются в откровенность, госпожа баронесса, – признался учитель после паузы. – Но однажды я видел, как она плакала. Она попросила меня не говорить мужу, и я ничего не сказал Георгию Алексеевичу. По-моему, Наталье Дмитриевне это пришлось по душе. С того времени она постоянно старалась задержать меня то на обед, то на ужин и как следует накормить.
– Она вам нравилась?
Иван Николаевич вытаращил глаза:
– Сударыня, я никогда не позволил бы себе забыться до такой степени…
– Я не о том, Иван Николаевич. Нравилась, так сказать, вообще, как человек – да или нет?
Учитель задумался и наконец ответил:
– Мне кажется, она из тех людей, чьи достоинства в какой-то момент превращаются в недостатки. Взять хотя бы любовь к мужу – вроде бы и хорошо, но не давать ему и шагу ступить самостоятельно – уже плохо. А она считала, что выступает его благодетельницей. Немудрено, что он стал, в конце концов, тяготиться ею.
