– Я слишком хорошо его знаю, – ответил князь спокойно. – Пожалуй, я вам кое-что расскажу, с условием, что все останется между нами. Однажды – это было еще в незабвенные времена крепостного права – Георгий приехал домой и обнаружил, что мать продала соседской помещице девушку, к которой он питал серьезные чувства. Причем мать поступила так умышленно, она еще и услала сына, чтобы он не мог помешать сделке. Повод, согласитесь, вполне достаточный, чтобы устроить скандал и хотя бы высказать все, что думаешь о поступке матери. Вместо этого мой племянник залился слезами, рухнул на диван и стал причитать: «Как вы могли! Ах, как вы могли!» Потом заперся у себя в комнате, день отказывался от пищи, а на следующее утро откушал с отменным аппетитом, и даже румянец на щеках никуда у него не делся. Я знаю все это, потому что его мать – моя сестра – настоятельно попросила меня тогда присутствовать, она опасалась, как бы Георгий не решился на что-нибудь отчаянное. Но он, как видите, не из породы бунтарей и вообще не из тех людей, которые идут на рискованные действия. Странно, впрочем, что даже его близким это приходится объяснять – незадолго до вас ко мне приходил его сын и тоже все пытался выяснить, не может ли быть его отец причастен к исчезновению матери.
– А кто именно приходил? – спросила Амалия.
– Володя. Он вообще, по-моему, больше всех переживает из-за случившегося. Георгий Алексеевич встревожен, но твердит, что все образуется, а Алексей, кажется, даже не понимает, что происходит.
Баронесса Корф и ее спутник остались ночевать в усадьбе Киреевых, но Амалия долго не могла уснуть и все ворочалась с боку на бок. Решив вернуться на Сиверскую, она рассчитывала разговорить Марию Максимовну Игнатьеву и князя Барятинского, на наблюдательность которого могла положиться. В итоге Мария Максимовна, можно сказать, обвела ее вокруг пальца, не сказав ничего существенного, а князь, кроме не имеющих отношения к делу фактов и общих соображений, ничего не смог ей сообщить.
«Было бы куда лучше, если бы он мог засвидетельствовать алиби Георгия Алексеевича… Хотя, если бы Петр Александрович заверил меня, что весь понедельник провел с племянником в гостиной за чтением справочников, я бы первая усомнилась в его искренности…»
Амалия встала утром хмурая и недовольная собой. Бесплодность ее усилий, отсутствие хоть сколько-нибудь положительного результата тяготили ее. Она и сама не знала, чего хочет – чтобы убийцу нашли без нее или чтобы она одна сумела отыскать ключ к разгадке. Ей не нравился Бутурлин – он производил впечатление человека, у которого в рукаве вечно был припрятан туз, и не один, но она отдавала себе отчет в том, что следователь вовсе не был обязан с ней откровенничать.
Баронесса Корф собиралась вернуться в Петербург дневным поездом, но за завтраком Георгий Алексеевич стал уговаривать ее остаться, распространив свое приглашение и на ее спутника. Но Амалия прекрасно поняла, что хозяину дома просто было неуютно с сыновьями, даже несмотря на то, что за столом присутствовал и Петр Александрович. Не успел завтрак окончиться, как разыгралась безобразная сцена: Георгий Алексеевич упомянул о том, что собирается прогуляться в коляске, подышать свежим воздухом, потому что погода установилась более-менее приличная. Владимир какое-то время молчал, играя желваками, но потом не выдержал, швырнул вилку и стал кричать на отца, что тот наверняка хочет отправиться к Игнатьевой, которая убила их мать, и как, интересно, его совесть не мучает? Алексей смотрел на происходящее, вытаращив глаза и открыв рот, князь заледенел в своем кресле, но старые светские приемы – держать лицо, несмотря ни на что, – уже не работали, казались нарочитыми, неестественными и, по правде говоря, даже нелепыми.
– Ты не смеешь так говорить о Марии Максимовне! – выкрикнул Георгий Алексеевич, выведенный из себя.
– А что я должен думать, скажи? – крикнул Владимир в ответ. – Если ты не убивал маму, то сделать это могла только она! Поражаюсь нерасторопности следователя, который до сих пор ее не арестовал… хотя, может быть, она дала ему взятку? Из твоих денег?
– Замолчи!
– Вы обещали показать мне окрестности, Георгий Алексеевич, – вмешалась Амалия. – Вы тоже можете отправиться с нами, Владимир Георгиевич.
Хозяин дома был красен и тяжело дышал; Иван Николаевич не знал, куда деваться от смущения; Алексей часто моргал, уставившись в тарелку; Владимир бросил на гостью хмурый взгляд и отвел глаза, а князь… князь словно провалился куда-то в другое измерение, и по лицу его нельзя было определить, что он вообще думает о происходящем.
– Боюсь, госпожа баронесса, я не смогу составить вам достойную компанию, – проговорил Владимир, дернув ртом.
Амалия могла похвалить себя за то, что сумела погасить разгорающийся скандал, но ей было не по себе от мысли, сколько таких скандалов еще будет, пока Бутурлин не установит, что на самом деле случилось с Натальей Дмитриевной. После завтрака, оставив Ивана Николаевича обсуждать с князем некоторые моменты воспоминаний Петра Александровича, баронесса Корф отправилась с Киреевым насладиться дивными видами окрестных мест – как написал бы романист, питающий пристрастие к высокому слогу. Перед глазами Амалии мелькали холмы, леса, зелень и среди этого великолепия – река Оредеж, но ее спутник становился все мрачнее и мрачнее, потому что попадавшиеся им по дороге обитатели Сиверской либо приветствовали Георгия Алексеевича с опозданием, либо отворачивались, будто совсем его не видя.
– Слухи, – промолвил он наконец с деланым смешком. – Пакостные слухи. Вы, госпожа баронесса, женщина редкой отваги: скоро рядом со мной мало кто рискнет показаться.
– Полно вам, Георгий Алексеевич, – сказала Амалия с укоризной. – Я ни за что не поверю, будто вы могли причинить хоть какой-то вред Наталье Дмитриевне.
Баронесса Корф была готова поклясться, что только что сфальшивила хуже, чем неопытная и взволнованная актриса; однако Киреев воспринял ее слова всерьез и ухватился за них как утопающий за соломинку.
– Вот, сударыня, вы не верите, и это делает честь вашему сердцу. А чего я натерпелся за эти дни, вы не можете представить. Один негодяй Метелицын чего стоит. Но он-то ладно, его выставил за дверь и забыл, что такой вообще существует на белом свете. А любезные домочадцы? Ведь это пытка! Дядя изображает великосветское достоинство и делает вид, что ничего особенного не произошло, Владимир терзает меня, себя и сходит с ума, а Алексей – просто бессердечное животное. Старший хоть способен на какое-то сочувствие, а этот – нет. Начинаешь думать, госпожа баронесса, для чего мы вообще заводим детей. Следователь – как его? Бутурлин? – не наговорил мне и сотой доли тех дерзостей, которые я от них наслушался в последнее время…
– Кстати, о следователе, – вставила Амалия. – Иван Николаевич рассказал мне о том, как передавал вам письмо от Марии Максимовны. Зря вы утаили от Дмитрия Владимировича этот факт: у него может сложиться невыгодное для вас впечатление.
Георгий Алексеевич поморщился:
– Госпожа баронесса, то письмо было слишком личное. Маша… Мария Максимовна просила меня навестить ее и дочь, прибавляла, что скучает, и все в таком духе.
