Дух. Польза та, что, потопив сию невесту с младенцем, легко тогда может всю покрыть землю потопом, а Бог от вод очищает.
Душа. Откуда же ему сия злоба и упрямство к Вышнему?
Дух. На что о сем спрашивать? Плоть по природе враждебна духу.
Душа. Неужели сей сатана отрыгает потоп, бывший в днях Ноевых?
Дух. Вез сомнения, бывший при Ное.
Душа. Почему сия дева облечена в солнце?
Дух. Можно догадаться, что она стоит на месте фигуры солнечной и есть копия ее.
Душа. Конечно, сей змий есть тот же, что нашептал Еве, будто у смертного дерева добрый плод.
Дух. Сей есть оный самый. Тогда ж то он задавил семя жене и потопил наследника обетований оных: «Тебе дам оную землю и семени твоему». Потом легко уже с нагрузом своим введена земля под клятву и покрылась горьких его вод, а проще с Давидом сказать, потопных его глаголов и льстивого языка блевотинами. Тогда везде настало злое время, чуждая тьма, гниль и растление плодов его смертных, одному только ему вкусных. Не видна же была ни в облаках прекрасно сияющая радуга, ни веселого воздуха благовидность, ни приятность вечного лета благовременного, о котором беседует безневестная невеста.
«Зима прошла, дождь отошел, цветы явилися на земле, время обрезания гроздей приспело».
Душа. Желала бы я знать, отец наш небесный, и прошу открыть, не обинуясь, что значит прямо и точно сей змий? Ежели в фигуральном библейном сем мире всякое дыхание и вся тварь собрана для составляющих систему его фигур находится, посему и он должен быть фигурою, значащею нечто точное. Да и написано в сем священном мире, что с прочими тварями и гады Господа хвалят. Хвалить же его как может тварь бессловесна? Разве только может болванеть фигурою и гадательным молчанием, как помаванием, давать знать о Боге. Не иначе бо немые небеса поведают славу Божию, только молча. Однако, как трубою, премилосердный его промысл, в мирах его закрывшийся, проповедуют. Научи же меня, владыка святой, что значит змий сей? При сем и то мне непонятный вздор, чтоб почитать за одно оба потопа: драконов и Божий… Не вмещает сердце…
Дух. Ну, душа моя, дей! Станем учить и вместе тут же учиться. Что слаще, как, по Сирахову совету, поучаться святыне в разуме своем? «Блажен-де муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне…» Не спеши только, моя любезная. Не будь нагла и не считай недостаточным то, что для тебя непонятно. Помни, что фигуральный мир сей есть-то из гаданий сплетена, а запечатлена тайнами книга. Забавляй в сем умном рае мысли твои. Но нигде не суди нагло… Слыхала ль ты когда, что самые предревние вечности испытатели создали змия фигурою ее? Змий же был и хитрой о Боге науки иконою.
Душа. Слыхала. Он пишется и ползущим, и в коло свитым, свой же хвост в устах держащим. А почему он такою фигурою сделан?
Дух. Потому, что хитер и вьется в кольца так, что не видно, куда думает, если не приметить голову его. Так и вечность везде есть, и нигде ее нет, тем что невидна, закрывая свою ипостась. Подобна же ей и наука о ней. Притом свертки и кольца ее суть иконы вечности и свитков таинственных науки божественной. Кроме сего, имеет он преострый взор, как видно из его имени. Эллинское слово сие дерко значит зрю, дракон – значит узрю, дракон – могущий впредь узреть, сиречь прозорливый. Нет труднее, как прозреть вечность грязью засоренному оку. Если ты разжевала и вкус почувствовала в сем: «Слово было к Богу, и Бог был слово», тогда понимай, что Библия, все свое фигурное слово во видение вечного простирая, сделалась и сама Богом. «И Бог был слово» – так, как на золотую монету вексель и сам стал золотом… Теперь, уже не обинуясь, скажу, что Библия есть и Бог, и змий.
Душа. Ах, отец!.. Странное и нечаянное слышу.
Дух. Глава его есть седмица. Вот тебе семиглавый дракон Даниилов!.. Перестань же дивиться помянутым потопам и не говори: не вмещает сердце…
Душа. Ибо и солнце есть змий?
Дух. Конечно, голова змиина, а лицо Божье.
Душа. И все прочие вице-фигуры суть змии?
Дух. Без сомнения, они суть туловище и хвост его, а Божии ноги и подножие. Престол же его – небо и солнце.
Душа. Куда теперь много я вижу змиев!
Дух. У Бога 1000 лет, как день один, и 1000 вице-фигур в однодневной солнечной, а она единая за 1000 их стоит. Как же змий часто вьется, перевиваясь в разные свитки на том же месте, а по виду кажет перемену, так и Библия представляет разнообразные повести и речения, но все сие на том же пункте, как колесо на своем центре, обращается. «Змий же был мудрейший». Сделана же змиина фигура мудрее всех звериных, как приличнее живопишущая книгу вечности и силу Божию. «Змий сей, его же создал ты ругаться ему».
Душа. Как же так? Библия есть вместе и Бог, и змий?
Дух. Как же так? Она ведь плоть и дух, буйство и мудрость, море и гавань, потоп и ковчег… Не будь несмышленна и косна! Умствуй проворнее… Ведь ты уже слыхала, что все миры состоят из двоих естеств: злого и доброго. Почему ж тебе сей змий чересчур страшен? Он не всегда вредит и юродствует, но бывает и вкусный и полезный. Если нашептал Еве по-сатанински, может и Марии возблаговестить по-архангельски.
Душа. Почему ж сему змию во всех веках и народах ругаются, плюют и презирают?
Дух. Не дивно. Он их потопом мучит. Он на поругание создан и того достоин.
Душа. Ах, он того достоин?
Дух. Потому что во многих местах бесстыдно и вредно, без всякого вкуса лжет. Также нелепые враки и срамные, и небыль шепчет.
Душа. Где ж он лжет? Покажи мне хоть одно место.
Дух. Покажу. А что б всю его ложь исчислить к сему, чуть ли довлеет полгода. Вот он тебе зараз, на самом пороге, лжет: «Вначале сотворил Бог небо и землю».
Душа. Боже мой! Неужели сие ложь есть?
Дух. Самая главная критская и сиканская ложь
[295]. Поколь яблоня, потоль с нею и тень ее. Тень значит местечко, яблонею от солнца заступаемое. Но древо вечности всегда зеленеет. И тень же ее ни временем, ни местом есть не ограничена. Мир сей и все миры, если они бесчисленны, есть-то тень Божия. Она исчезает из виду по части, не стоит постоянно и в различные формы преобразуется ведь, однако же никогда не отлучаясь от своего живого древа; и давно уже просвещенные сказали весть сию: materia aeterna – «вещество вечно есть», сиречь все места и времена наполнила. Един только младенческий разум сказать может, будто мира, великого сего Идола и Голиафа, когда-то не бывало или не будет. Сею младенческою ложью во исходе десятого после Христа века христианскую Вселенную столь поколебал, что мирокрушения так все трепетали, как мореходцы в чрезвычайную бурю кораблекрушения
[296].
