Афанасий. Фу! На то будет у нас перебор.
Яков. Как может иметь перебор слепец, а омраченный найти просвещенного?
Афанасий. Врешь, Якуша, я с очами.
Яков. Да откуда же у тебя человеческое око? Ведь человеческим оком есть сам Бог.
Афанасий. Так разве ж у меня два Бога во лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобою!
Яков. А я молюсь, чтоб он и с тобою так был, как есть уже со мною.
Афанасий. Кошелек пустой, нечего дать на молитвы. Да ты же, брат, и не поп.
Яков. О друг мой! Не было бы мне от тебя сладчайшей мзды, как если бы я до того домолился, дабы исполнилось на тебе желание, сиречь молитва просвещенного и радостнотворными очами взирающего и вопиющего Исайи: «Светися, светися Иерусалим». «Со тьма покрывает землю». «На тебе же явится Господь и слова его…»
Афанасий. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутосшивателей, а скажи мне только то, о чем пророки пишут?
Яков. То же, что евангелисты о едином человеке.
Афанасий. Так выплутайся же ты мне из сего узла: для чего мне нельзя найти человека?
Яков. Фу, для того что не знаешь, что то есть человек. Не узнав прежде, что значит адамант, ни с фонарем, ни с очками не найдешь, хоть он есть в гноище твоем. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра.
Афанасий. А бог ее знает амбра или умбра
[109].
Яков. Э! Не умбра, но амбра.
Афанасий. Амбра твоя что значит, не знаю. Сии города мне совсем не знакомы, а человека знаю, перевидал я их один, другой 1 000 000.
Яков. Видал и зевал, но не увидел и не знаешь.
Афанасий. Я и тебя вижу и знаю.
Яков. От рождения ты не видал и не знаешь меня.
Афанасий. Или шутишь, или ты впал в обморок.
Яков. Что-то запахло тебе обмороком?
Афанасий. И мою голову поразил ты мраком твоим.
Яков. Я Яков, человек. А ты человека не знаешь, посему и не видишь. Где же тебе обморок?
Афанасий. О человек! Когда бы ты в голове моей не потушил остатков света молитвами твоими! Ты мне наскажешь, и до того уже доходит, что у меня ни очей, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало.
Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека нет?»
Афанасий. Почему же я не человек?
Яков. Может ли быть человеком то, что ничто?
Афанасий. Как же я ничто твое?
Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожество, дым, пар, тень?
Афанасий. Какая же причина лишила меня человечества?
Яков. Та, что ты не искал.
Афанасий. А не искал почему?
Яков. А почему не ищешь амбры?
Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю.
Яков. Не верующий о естестве человека не ищет его, не обретает и не знает его.
Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разумеют? Всегда им человек в устах.
Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бредут в след владеющей моды, как овцы. А человек разумеет путь свой.
Афанасий. И так они слабо знают и дурно видят?
Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себя…» Довольно про тебя. Тем мы не знаем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудливое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их пищное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения ведущую нас стезю? Отсюда заблуждение, проступки, преткновение и падение. Что пособит знать, по скольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепрехвальнейшее стеклянное око до чернеющих в луне пятен, если наша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и в гостях; и кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях зрячий, знай притчу: «Врач, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучело тот, не мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда, по рынку бродит, дома пуще опасна. Знай себя. Тем-то не разумеем и Библии, что не знаем себя. Она-то есть вселенская лампада, огненная Фарийская вежа
[110] для мореплавающей жизни нашей. Она-то есть: «Друг верный, кров крепкий». Обретший же его обрел сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка; запутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плотских дум, подло ползущего сердца нашего; падаем в сеть и смятение нечистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе льстивого языка; погибаем вечно в священнейшем сем лабиринте, не достойны вкусить сладчайшей оной пасхи; «Единый я, пока перейду». Возвратись же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя, дух пытливый, а сам выйди из хора у Павла намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутри себя свет, тогда найдешь и библейным сором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: «На страже моей стану». Слышь ушами! На страже моей, а не чужой: «Знай себя, довлеет для тебя».
Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестоким кажется, будто я даже и сам себя не знаю.
Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай не пустыми. Не все то ложное, что тебе непонятное. Вздором тебе кажется тем, что не разумеешь. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индийских путников: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что не сдуру родилось Иеремиино слово: «Воззрел, и не было человека… и не видел мужа».
Афанасий. Разве ж около него людей не было?
Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.
Афанасий. Почему же они тень?
Яков. Потому что они тьма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей-то человек – ложь, отвел их от истинного.
Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень?
Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слыхал басню: пес, плывя, хватал на воде тень от мяса, через то из уст прямой кус выпустил, а поток унес. В сию то цель Диоген
[111], в полдень с фонарем ища человека, когда отозвалась людская смесь: «А мы ж, де, разве не люди?» – отвечал: «Вы собаки…»
