Детка, ты себе представишь не можешь, как мне хочется всё бросить и ехать, лететь, бежать туда, где строится новая здоровая жизнь. Я знаю, что ты, прочтя эти строки, улыбнешься и скажешь: „Хорошо рассуждать тебе, сытому и одетому“. Но вспомни, Раек, как тяжело было тебе рожать Витусю, а теперь посмотри, какая прелесть, — так и наша страна находится в родовых судорогах, и близок тот день, когда мы увидим здоровое растущее дитя.
Довольно философии.
Не пишу по существу твоих писем, так как получил только N 1. Сегодня буду говорить с ребятами и думаю как-либо наладить это дело.
Пиши много и чаще. Целую вас всех — Ваш Петя.
Р. S. Пиши больше о Витусе и Ляле, а также о себе.
Петя».
«Ребята», то есть сотрудники венской резидентуры ОГПУ, при встрече с Петром Ковальским с трудом скрывали раздражение. У них была своя работа. Центр давал одно задание за другим, требуя новых вербовок, более интенсивного использования уже заагентуренных источников.
А Петр Георгиевич, радуясь закордонной жизни, и не подозревал, что венский резидент каждый раз, когда о нем заходила речь, твердил, что Ковальский бездельничает и зря проедает народные деньги.
Резидента еще злило то, что Ковальский аккуратно нумеровал письма и неизменно выражал неудовольствие неспешностью чекистов в доставке его посланий жене Рае.
«Дорогие мои!
Со мной случилось то же самое, что и с тобой при посылке письма N 3, — то есть когда я собрался отправлять письмо, то получил сразу твои письма N 2,3,4 (хороша почта!), и поэтому я посылаю сразу два письма.
Раек! Ты не должна удивляться задержке писем, на это может быть много причин, и, не ожидая от меня писем, пиши мне регулярно каждые две недели. И с своей стороны при возможности буду поступать так же (пишу „при возможности“ ввиду того, что, как ты сама знаешь, я иногда не смогу просто технически передать тебе письмо).
Ты пишешь, что тебе писать не о чем, а мне можно писать о многом, но, мне кажется, наоборот: у вас зарождается новая жизнь, развивается, растет и каждую минуту дает что-либо новое, а у нас (говорю о Европе) это гниющая старуха, доживающая свои последние дни. Да и по другой причине я не могу много писать — если ты мне письмо можешь писать в течение двух недель и в последний день заложить в конверт все исписанные листы и отослать, то я должен писать письмо перед самым отправлением его.
Дорогая детка, я очень благодарен тебе за присланную фотографию, но меня очень огорчает, что на ней нет Лялиной рожицы. Надеюсь, что ты постараешься это исправить, а также пришли хорошую Витусину карточку 9×12, я отдам ее увеличить (у меня есть знакомый русский фотограф) до портретного размера.
На квартире, где я живу, есть маленькая девочка, и я по утрам с ней забавляюсь, мысленно отождествляя ее с Витусей.
Ты пишешь о Леночке, о том, что она хочет давать уроки иностранного языка Ляле, но ведь она знает только французский, а я бы хотел, чтобы Ляля и Вита сейчас изучали немецкий язык, а также советую заняться этим их мамаше!
Не особенно доверяй „Леночке“, думаю, что она способна на провокацию, а особенно „их“ всех заинтересовало мое внезапное исчезновение и долгое невозвращение. Я считаю, что тебе надо лично видеться с „ребятами“, а не действовать через Шуру. Постарайся поговорить с Владимиром Петровичем (Карелин из ГПУ Украины. — Л. М.) и возьми у него удостоверение в том, что я призван в ряды РККА и нахожусь в распоряжении Особой Дальневосточной армии.
Имей в виду, что с „ребятами“ в центре я договорился, что ту же сумму ты получаешь от харьковского центра.
События развиваются, и я могу задержаться здесь на более продолжительный срок, чем мы предполагали, и ты, пожалуйста, не нервничай и больше растирайся холодной водой.
Ты меня успокаиваешь и просишь не тосковать и не нервничать. Дорогая моя, не тосковать по своей стране и вам я не могу. Не нервничать по своей натуре я не могу. Терять же бодрость духа в нашей работе я не имею права — ведь не для забавы и развлечения я сюда приехал! Ты себе представить не можешь, как хочется сделать для нашего Большого дела больше и лучше, как приятно чувствовать, что ты маленькое и активное звено в стройке новой жизни, и какая гордость в сознании, что тебе хоть частично доверили охрану спокойствия стройки этого нового мира и что ты стоишь часовым на границах жизни и смерти.
Наша кротовая работа когда-либо будет оценена историей, и нам, безымянным или многоименным, воздадут должное.
Скажу пару слов о себе. Жив, здоров, поправился на три с половиной килограмма, то есть на семь фунтов, всё свободное время болтаюсь в горах (живу в отрогах Альп). Ты себе не можешь представить, какая это прелесть в сочетании дикой природы с культурой! Что Европа, конечно, далеко впереди нас, то это всем известно, но, видя эти достижения культуры и техники, хочется скорее сесть на „наш паровоз“ (время покажет, „кто кого“, когда наш паровоз, неся твердо свою пятиконечную звезду, обгоняет паровоз с фашистским знаком) и обогнать гнилую Европу.
Как иллюстрацию развития путей сообщения могу сообщить следующее: курорт, в котором я живу, связан с центром: 76 пар поездов, 46 пар электрических поездов, 21 автобусный рейс.
Что касается жизни, то это предсмертная агония: достать можно всё, но на что может достать это всё рабочий? А вот ответ — экономический крах невероятный. Каждый день банкротства за банкротствами, рабочие получают мизерные оклады, а именно от 20 до 50 шиллингов, то есть 6–15 руб., служащий и средний интеллигент столько же, и вот всё это тянется к тем, которые справляют „пир во время чумы“ и боятся оглянуться на восток, где горит заря нашей звезды.
Ты пишешь о женщинах, о том, что ничего не купишь! Дорогой Раек! Да наша последняя проститутка гораздо полнее (по своему внутреннему содержанию), честнее и порядочнее любой из женщин здешних. Ты себе представить не можешь, как мне хочется поболтать с нашими бабами из райсовета и посмеяться с ними — в платочках и с засаленными руками — над чопорными, беспринципными, продажными европейками.
Ну, детка! Я уже, кажется, заболтался, надо и кончать.
Пиши о себе и о всех делах. Твои здоровые письма поддают бодрость. Очень скучаю за вами и за всем нашим — хотелось бы скорее попасть в родную сферу, но имей в виду, что до тех пор, пока я буду здесь нужен, я и проситься не буду назад, — ведь дело прежде всего. Думаю, вы не будете на меня сердиться и будете терпеливо ждать.
Побеспокойся о зиме: об угле, дровах и теплой одежде как для себя, так и для детей. Для детей, думаю, что ты можешь использовать мое пальто, но об этом я напишу тебе в сентябре.
Дорогая детка, извините меня, что настоящее письмо носит более деловой, чем интимный характер, но тон, взятый сначала, дал общий тон письма, но имей в виду, что оно такое же теплое, как и предыдущее.
Целую всех вместе, каждого в отдельности, а тебя особенно.
Только ваш Петя.
