— Первое, я хочу получить персональную амнистию, второе, я превосходно сознаю, что здесь я принесу гораздо больше пользы, чем в СССР, но ставлю обязательным условием, что я хочу держать связь только с тобой и знать только тебя. Не хочу связываться с вашими работниками в Париже, так как они себя скомпрометировали и немедленно провалят и меня. Ведь у нас довольно сильная, личная контрразведка в Париже; да, кстати, должен тебе сказать, что одно время генерал Миллер предлагал мне стать во главе контрразведывательной работы в СССР, но я отказался. И последнее — если вы будете воевать с Польшей и Румынией, я должен немедленно быть в рядах действующей армии, хотя бы и рядовым, и колотить эту сволочь. А остальное — мелочи, и о них поговорим после. Хорошо, что приехал ты, приехал бы другой с двумя письмами братьев, я бы поступил с ним иначе и, пожалуй, ему бы не поздоровилось здесь, во Франции. А тебя я знаю как честного человека и как моего друга и верю тебе, как самому себе.
На этом наш разговор на интересующую меня тему окончился, и мы разошлись, условившись, что оформим наше дело 9 сентября.
9 сентября утром я поехал в Париж и хотел там остаться, но Плевицкая решительно запротестовала, и я, получив деньги по почте, пообедав с Скоблиным в гостинице, возвратился опять к ним.
Всю дорогу Плевицкая жаловалась мне на недостаток средств не только для приобретения нарядов, но и для существования. Плевицкая просила меня содействовать ей в получении визы в Польшу, так как ей кто-то сказал, что ей не дают визы, так как наше правительство не согласно на это. Я обещал ей по силе возможностей содействовать во всем. Плевицкая предложила мне 10 сентября осмотреть окрестности Парижа, и я согласился.
10 сентября утром я предложил Скоблину оформить его согласие и для большей конспирации предложил Скоблину писать свое заявление пургеном. Когда была написана Скоблиным первая часть заявления, я сказал, что для полной гарантии Скоблин должен дать и подписку, и продиктовал ему подписку (заявление с подпиской — при сем прилагаю).
Но написав заявление, Скоблин спохватился и спросил меня:
— А как же я должен сейчас поступать? Я дал подписку, что не буду выступать активно и пассивно, а тем не менее остаюсь в рядах белой армии. Теперь меня могут обвинить в новом предательстве. Я хочу иметь какой-либо оправдательный документ, что я в данный момент уже не занимаюсь предательством.
Дабы успокоить Скоблина, я написал ему пургеном следующую записку: „Предлагается вам активизировать вашу работу в РОВС. Петр. Париж 10 сентября 1930 г.“. А карандашом поверх написал совершенно безопасную записку.
Написав заявление, Скоблин спросил меня, а что он должен теперь делать и как себя вести в отношении монархистов ОВС (Обще-Воинского союза), своего полка и партии „Крестьянская Россия“, которая его зовет в свои ряды.
Вместе с этим Скоблин добавил, что у него натянутые отношения с генералом Миллером из-за заигрывания Миллера с монархистами и что он, Скоблин, уже просил освободить его от командования полком. Я сказал, что он не должен порывать ни с кем, активизировать свою работу среди РОВС и ждать наших дальнейших инструкций.
Как явочный документ для связи я получил от Скоблина его визитную карточку (которую при сем прилагаю) и сломанный карандаш, половина которого хранится у Скоблина. Но, передавая всё это, Скоблин опять просил держать связь только со мной.
Вручая мне всё это, Скоблин сказал мне следующее:
— Ты сам понимаешь, что я всех знаю и меня все хорошо знают, я могу принести вам (не вам, а теперь нам — поправил я его) пользу. Но для этого необходимо возобновить знакомства, а возобновить знакомства, начать принимать у себя людей стоит очень дорого, а теперь мы сидим без копейки.
Я его перебил и сказал:
— Коля, всё я понимаю хорошо и прошу назвать сумму, которая бы тебя удовлетворила, я смотрю на тебя не как на человека, который будет нас случайно снабжать документами, а как на нашего постоянного работника. Поэтому прошу назвать сумму, которую ты хочешь получать ежемесячно.
Скоблин начал мяться, и видно было, что он боится продешевить. Скоблин спросил меня, сколько я получаю. На что я ему ответил, что получаю столько, сколько мне необходимо для жизни.
После долгих колебаний Скоблин сказал, что ему лично ничего не нужно. Но для жены, так как ей надо покупать наряды, и для приемов он просил доплачивать ему двести пятьдесят долларов и здесь же добавил, что кроме этого у него есть личная просьба ко мне, а именно: он просит до 5 октября выдать единовременно пять тысяч франков, так как ему необходимо платить по векселю. На всё это я ответил, что я не имею полномочий говорить о суммах и сообщу куда следует, что же касается пяти тысяч франков, то это я постараюсь ему сделать по приезде в Вену.
10 сентября после упомянутого разговора мы отправились осматривать Булонский лес.
В лесу Скоблин сказал, что он считает целесообразным завербовать и его адъютанта Копецкого, который сейчас находится в Праге. На это я сказал Скоблину, что я думаю, что по его указанию мы завербуем много кирилловцев, но Скоблин подчеркнул, что он будет только указывать людей, а вербовкой будем заниматься мы сами.
11 сентября вечером по желанию Плевицкой мы отправились ужинать в Эрмитаж. Здесь Плевицкая, чокнувшись со мной и Скоблиным, на уход предложила выпить за „наше общее дело“. В Эрмитаже Плевицкая познакомила меня с сыном графа Л. Толстого. Представляя меня, она сказала:
— Это Петя, наш друг — один из пионеров Добровольческого движения, сподвижник генерала Корнилова.
В этот день на память от Плевицкой я получил ее книгу.
Вечером я хотел остаться в Париже и на следующий день выехать в Вену, но Плевицкая заявила, что она боится ехать одна назад домой (был час ночи), и просила меня проводить их, и таким образом мне пришлось задержаться в Париже до 13 сентября.
12 сентября днем Скоблин начал разбирать свою корреспонденцию и среди писем обнаружил письмо „Крестьянской России“. Я просил дать его мне. Сначала Скоблин не соглашался, но, получив от меня слово, что я, сфотографировав его, немедленно возвращу, вручил мне таковое.
При прощании Скоблин просил меня выполнить его просьбу и прислать ему не позже 5 октября пять тысяч франков.
13 сентября я выехал из Парижа через Страсбург, Мюнхен, Зальцбург и 14 сентября в 9.30 приехал в Вену».
Невероятно довольный своим успехом, Петр Ковальский с удовольствием рассказывал, как ловко он исполнил задание и уговорил генерала Скоблина перейти на сторону советской власти. Сам Ковальский сделал этот выбор девять лет назад, когда в Варшаве позвонил в дверь советского полномочного представительства. Едва его впустили, он сразу всё выложил дежурному: готов делать всё, что понадобится, лишь бы простили и разрешили вернуться на родину.
Но Ковальский порвал с прошлым и перешел на другую сторону от безденежья, тоски и вообще полной безысходности. А у Скоблина — любимая жена, налаженная жизнь в благополучном Париже, положение, машина, загородный дом, они с Плевицкой по нескольку раз в год путешествуют по всей Европе. Вот если бы Скоблин, одинокий и нищий, хотя бы на день оказался в 1921 году в Польше, Ковальский не сомневался бы в успехе своей миссии.
