Видя, что парень разволновался, я решил смягчить разговор и заявил Скоблину, что мы подходим к нему сугубо осторожно, так как не считаем его простым информатором, а считаем его ценным работником Генштаба, и, прежде чем дать ему сложное поручение, должны убедиться в его 100-процентной верности и что ему как разведчику не приходится обижаться — лучше десять раз проверить, чем раз ошибиться в нашей работе.
23 декабря в 10 часов утра я пришел в отель и вручил Скоблину портфель, сказав, что я глубоко убежден, что следующая награда будет у него красоваться в петлице.
Надеждой Васильевной я был встречен очень холодно, и она заявила мне, что не ожидала такой встречи и что мы должны к ним относиться более бережно, что она и „Колечка“ всей душой сейчас с нами, и что наше недоверие только подрывает их бодрость, и что она сейчас чувствует, что они сели между двух стульев: „от своих“ отстали и „предали их“, а к „вам“ не пристали, то есть „нет нам веры“.
Н. В. заявила мне, что все ее симпатии по „ту сторону“, на стороне „русского народа“, и начала просить меня, чтобы мы были очень осторожны, так как провал „Колечки“ будет стоить ему жизни.
Скоблин, вмешавшись в наш разговор, заявил, что наше недоверие он превосходно понимает:
— Как так, такой матерый доброволец, тринадцать лет сражавшийся против СССР, и вдруг сразу перешел к ним на службу! Да, но надо помнить, что перелом во мне произошел еще шесть лет тому назад и не было только удобного случая перейти к вам. А явился ты, живой человек, горящий энергией и верой в свое дело, и сразу же сломил меня. Поверь, Петя, — сотня писем моих братьев не могла сделать то, что сделал ты. Я тебе верю как другу, солдату и боевому товарищу и со своей стороны прошу так же относиться ко мне — пройдет время, и вы удостоверитесь в моей преданности. Мой приезд в Вену научил меня многому, и теперь я знаю, что вам надо и что вы от меня требуете, и постараюсь это выполнить.
Предложенная позже коробка конфет окончательно смягчила ее, и, расставаясь, Скоблин и Надежда Васильевна заверили меня, что они отдадут все силы и возможности на выполнение поставленных перед ними задач.
Они уехали из Вены в Берлин 23 декабря в 18.20».
Детальным отчетом Ковальский не удовлетворился. Петр Георгиевич изложил свои соображения относительно того, как следует работать со Скоблиным и Плевицкой, и направил начальству:
«Проанализировав встречу с Скоблиным в Берлине и Вене, я пришел к следующим выводам:
Последнее время Скоблин совершенно отошел от жизни РОВС и занимался только личными и семейными делами, находясь всецело как в экономической зависимости, так и под моральным гнетом Надежды Васильевны. Будучи по натуре человеком совершенно безвольным (знаю Скоблина с 1917 года), Скоблин был послушной игрушкой у истерически изнеженной Н. В.
Быстро блекнущая былая слава Н. В. заставила последнюю, а вместе с ней Скоблина, искать новых средств для продолжения прежней жизни Н. В. (аренда виноградников), выступления в ресторане Рыжикова.
Всё это не давало необходимых для Н. В. средств, а тем более крах аренды виноградников поставил Н. В. и Скоблина в тяжелое материальное положение.
В самый напряженный материальный момент явился я со своим предложением, и перед семейством Скоблиных сразу стали две дилеммы:
1. Получение денег и
2. Надежда на воскресение былой славы Надежды Васильевны у себя „на родине“.
Скоблин согласно приказания Н. В. дал согласие на свою работу, но не оторвавшись от прежней своей среды и боясь мести с ее стороны. Начал работать с нами, поставив своей задачей: „без вреда для своих, с пользой для них“, желая таким образом обеспечить себе пути отхода.
Я лично считаю, что Скоблина можно сейчас использовать на все 100 процентов, но для этого надо:
1. Разъединить его с Надеждой Васильевной, что, по-моему, сделать довольно легко, так как Н. В. заявила мне, что она охотно поедет в СССР, но только со мной и при моей гарантии (боязнь) дать несколько концертов.
2. Дать Скоблину комиссара, который бы подчинил Скоблина своему влиянию, что с ним благодаря его бесхарактерности легко сделать, и вывел бы его из состояния „без вреда, но с пользой“, а втолкнул бы его в активную работу и тем самым затянул бы совершенно шнур.
3. Базировать Скоблина только на Париж».
Петр Георгиевич Ковальский сразу невзлюбил Плевицкую, хотя без ее согласия Николай Владимирович никогда бы не решился работать на советскую разведку. Завербовав генерала, Ковальский считал его своей собственностью, и ему не нравилось, что генерал так зависит от жены.
Его предложения не встретили понимания. Венский резидент отозвался о них иронически. Написал в Центр:
«Я считаю нужным сказать, что ЕЖ/10 добросовестно работал, но показал себя не очень сильным партнером ЕЖ/13-го. Очень характерна фраза, какую бросила Надежда Васильевна: „Ну, теперь, надеемся, ученик превзойдет своего учителя“, и это, конечно, верно. Эпизод с „недоверием“ оказался небесполезным; чтобы показать свою нам преданность, ЕЖ/13 (небольшой охотник писать доклады) написал доклад о собрании 24 ноября с удивительной скрупулезностью.
Пробыл ЕЖ/13 здесь с 19 по 23 декабря, и больше задерживать его нельзя было по целому ряду причин. Маленькое добавление: так как ЕЖ/13 будет участвовать в „комиссии по разработке мобилизации“, то он сам высказал желание заполучить на два часа весь план для переписи; мы же со своей стороны посоветовали ему за наш счет купить фотоаппаратик (он любитель) и сфотографировать всю эту музыку».
Сомнения венской резидентуры были напрасны.
Николай Скоблин и Надежда Плевицкая преданно служили советской разведке. Почему? Чем они руководствовались?
Причин, видимо, несколько. Разочарование в Белом движении, которое дробилось, старело, теряло надежду на возвращение в Россию и поддержку в Европе. Безнадежность, которая усиливалась с каждым новым сообщением из России: коммунистический режим и не думал разваливаться.
Не меньшее значение имели чисто личные причины — нехватка денег. Во всяком случае, так думали многие.
Владимир Владимирович Набоков написал рассказ «Помощник режиссера», в котором, как считается, описана Плевицкая. Портрет получился не комплиментарный:
«Выйдя из мест, бывших, по крайней мере, географически, самым сердцем России, она с годами достигла больших городов — Москвы, Санкт-Петербурга, а там и Двора, где стиль этого рода весьма одобрялся. В артистической Федора Шаляпина висела ее фотография: осыпанный жемчугами кокошник, подпирающая щеку рука, спелые губы, слепящие зубы и неуклюжие каракули поперек: „Тебе, Федюша“. Снежные звезды, являвшие, пока не оплывали края, свое симметрическое устройство, нежно ложились на плечи, на рукава, на шапки и на усы, ждущие в очереди открытия кассы. До самой смерти своей она пуще любых сокровищ берегла — или притворялась, что бережет, — затейливую медаль и громоздкую брошь, подаренную царицей…
