Независимо от того, как и чем это дело кончится, я всё же не могу понять, почему вы не посчитали необходимым предупредить меня о том, что Крыленко сделает на процессе такое заявление».
Парижский резидент занялся ликвидацией ущерба. Доложил в Центр:
«После получения вашей телеграммы, а затем письма относительно „Иванова“, я решил с ним повидаться лично. Свидание это продолжалось часа три, и единственным результатом этого свидания будет то, что кроме Поля „Иванов“ сейчас знает и меня.
Я могу лишь подтвердить характеристику, данную Полем „Иванову“, что более поганого и злостного источника, чем „Иванов“, ему на своем веку видеть не приходилось.
Ту работу, которую мы приписываем Торгпрому, он не ведет. Вообще „Иванов“ сильно сомневается в правдивости того, что написано в наших газетах о том, что членам Промпартии были пересланы такие большие суммы. „Помилуйте, господа, откуда, откуда? Ведь не только я, даже такие лица, как Денисов, еле перебиваются на насущную жизнь“. К делу Промпартии он, понятно, не имеет никакого отношения, о существовании такой организации понятия не имел, никогда ни с кем не виделся, и всё то, что ему приписывается членами этой организации, — плод фантазии этих людей.
На всю эту наглую и нахальную галиматью я ему ответил, что если у него хотя бы на минуту создастся иллюзия, что я поверил хоть одному слову из тех, что он произнес, то он жестоко ошибается. Никаких данных верить этому у нас нет оснований потому, что о его действительной роли в Торгпроме мы достаточно хорошо осведомлены, и лучшим подтверждением правильности тех сведений, которыми мы располагаем, служат показания членов Промпартии. Тут же я ему в соответствующей форме указал, что так как на войне действуют, как на войне, и всякая дальнейшая связь с ним совершенно бесполезна, то мы себе не откажем в имеющем для нас чрезвычайно большое значение опубликовании на процессе тех сведений и писем, которые он нам в свое время передал.
Сразу он на это не реагировал, у него забегали быстрее крысиные глаза на его иезуитском лице, а через полчаса, когда я ему это еще раз подтвердил, он ответил:
— Что же, хотите — публикуйте.
Временами я был готов усомниться, действительно ли он ведет в Торгпроме ту роль, которую мы предполагаем. А может быть, это не совсем так?
Что он свои деньги потерял и почти все — сомнению не подлежит. Одна его внешность чего стоит. Изможденное от недоеданий и недосыпаний и беготни по целым дням с впадинами лицо, потертый костюм, какой редко встретишь в этом городе, дрянное пальтишко. Все его друзья знают, что он добывает себе кусок хлеба (и только) мелкой службишкой. Причем характер этой службишки таков, что приходится бегать по целым дням по разным учреждениям и клянчить по разным вопросам. В таком материальном положении действительно трудно быть вхожим в соответствующие круги и быть в курсе основных вопросов.
Но когда этот гад имеет наглость не только отрицать свою роль в Торгпроме, но и роль Торгпрома как такового по части работы на нашей территории, у меня всякие сомнения о его роли и его отношении к нам окончательно рассеиваются. Мало того, под конец свидания я с ним беседовал об общеполитическом положении в Европе и положении у нас. Вот его мнение. Наши страхи об интервенции, подготовляемой Францией, ни на чем не основаны. Бриан — сторонник мира и продолжает начатую им политику Локарно. Кто же против вас, он спрашивает, будет воевать?
Эмиграция переживает подъем, какого уже не было несколько лет. Уверенность в нашем близком падении у них очень большая, и они уверены, что в ближайшее время им придется паковать чемоданы. „Иванов“, очевидно, также живет этими настроениями, и ему думается, что в случае чего ему удастся вывернуться и реабилитировать себя за ту предательскую роль в отношении белых, какую он играл.
Расстались мы с ним со следующим. Он просит дать ему несколько недель времени, и он уверен, что за этот срок ему удастся удовлетворить наши желания. Так как для этого ему всё же нужны деньги, то я велел присутствовавшему Полю выдать ему жалованье из расчета второго жалованья, то есть 200 долларов.
Какие у „Иванова“ после беседы со мной произойдут решения о дальнейших действиях, продолжать ли старую политику с нами, то есть водить нас за нос и ничего не давать, или же всё же кое-что нам давать — сказать затрудняюсь. В одном же я почти уверен, что если он примет решение кое-что нам давать, то это ни в коем случае не будут фамилии, явки и тому подобные факты о работе вредителей на нашей территории. На этот счет я себе никаких иллюзий не строю и вам не советую.
Довольно характерным было прощание. Сделав мне комплимент, что встреча со мной ему доставила удовольствие, потому якобы, что со мной очень интересно беседовать на политические и прочие темы, он меня спросил, увидит ли он еще меня. Ответил я ему, что если к тому будет надобность или пожелание с его стороны, то я ничего против такого свидания иметь не буду. Тогда он нахально задает вопрос: а вы живете в этом городе постоянно? Ответил я ему, что кому же не интересно жить в таком прекрасном городе».
Резидент был искренне возмущен словами Третьякова. Его раздражало, что Третьяков всё отрицал. И вот вопрос, на который сейчас уже, видимо, невозможно получить ответ: неужели руководители ведомства госбезопасности, которые читали шифровки из Парижа и всё знали, искренне верили в реальность Промпартии?
За рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые по делу Промпартии сознались в чудовищных преступлениях, хотя на процессе не было представлено ни одного доказательства их вины!
Обвиняемые, действуя по разработанному в ОГПУ сценарию, нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину алиби, которого хватило на десятилетия.
В студенческие годы я встречал людей старшего поколения, которые помнили процесс Промпартии и говорили, какой ущерб нанесли стране такие вредители, как профессор Рамзин. Они и не подозревали, что профессор, так хорошо подыгравший чекистам, был помилован и восстановлен в правах решением политбюро от 4 апреля 1936 года, вернулся к любимой работе и даже получил в 1943 году Сталинскую премию за свои исследования.
«Господин Рамзин позволил себе принять участие в известной комедии — с орденоносным хеппи-эндом и ведром прописной морали, вылитой по этому поводу на головы зрителей и слушателей», — писал поэт и прозаик Варлам Тихонович Шаламов, которого впервые посадили в 1929 году, а отпустили только в 1956-м, коллеге по перу и несчастью Александру Исаевичу Солженицыну, проведшему в неволе 11 лет.
Некоторое время советские разведчики опасались встречаться с Третьяковым. Но обошлось. Никакого волнения в эмигрантских кругах по поводу заявления Крыленко не наблюдалось. В Париже никто и не предположил, что чекисты получили письма непосредственно от Третьякова. Эмиграция решила, что их переписка была конфискована после смерти Лопатина…
Парижская резидентура — Центру 5 января 1931 года:
«Поля ждут некоторые неприятные объяснения с „Ивановым“ относительно выступления Крыленко. Я велел Полю занять следующую позицию в беседе с ним.
