Тогда я ему заявляю, что это очень красивые слова, но чтобы он себе иллюзий не строил, что его словам поверят. Замечание это он, очевидно, понял по-своему и заявляет мне следующее:
— Знаете что, если вам нужны более реальные доказательства моей преданности вам, то если вам нужно, чтобы мое учреждение вело переговоры со здешним министерством, то я вам напишу, что такие переговоры оно вело. Пожалуйста!
Я ему отвечал, что это нам не интересно, а нам нужно знать только то, что есть на самом деле. Закончилось свидание моим заявлением, что я готов дать ему несколько дней на обдумывание нашего разговора. Поэтому пусть он себе иллюзий насчет последствий не строит. Не обошлось, конечно, без выплакивания денег, и я решил пожертвовать еще 100 долларами. Следующее свидание произошло дней через пять-шесть. После разговоров на общие темы он первый начал беседу по существу:
— Я могу вам только лишь повторить то, что сказал при предыдущем свидании. Для большего доказательства, что я полностью ваш человек, я вам принес (вынимает из кармана и передает) чистый лист бумаги с моей подписью. Можете там написать всё, что захотите. Больше того, если хотите, чтобы я собственной рукой написал там то, что вам нужно, я это сделаю. Если и после этого вы мне не поверите, что я — ваш преданный приказчик, то бо́льших доказательств уже вам дать не могу…
Такой оборот в действиях „Иванова“ я менее всего предвидел, и признаться, выкинутый им номер произвел впечатление. Однако я положил бумагу на стол и заявил, что не это нам нужно, а то, что я ему говорил при предыдущем свидании. Минут двадцать продолжалась прежняя волынка — я свое, он свое, и в конечном счете я убедился, что продолжать эту волынку совершенно бесполезно. Тут „Иванов“ отправился на пару минут в уборную, и я это использовал для того, чтобы положить бумагу к себе в карман.
А еще минут через пятнадцать он мне заявляет следующее:
— Слушайте, душу человека очень трудно распознать. Вы, например, не знаете, какую большую роль в вопросе моей связи с вами сыграла моя озлобленность против моих вчерашних друзей. Сейчас говорить об этом еще не время. Но знайте, если в ваших государственных интересах, чтобы я написал кое-какие вещи и их подписал, то я согласен это сделать. Я полагаю, что мое положение еще не подмочено (прошу обратить внимание на это заявление, которое он впервые делает).
Я всё более начинал склоняться к тому, что мы „Иванова“ переоценивали. Он ничего не знает о деятельности своего учреждения или же почти ничего не знает. И для меня стало ясным, что материалы, данные нам 67-м или же 15-м, надо рассматривать на 99 процентов как липу. Я дал ему еще три тысячи монет (120 долларов). Он начал клянчить: ну, хоть еще пятьсот дайте. И клянчил он так нахально, что пришлось ему отдать почти последние деньги, которые были в кармане.
Выводы, которые я могу сделать на основании своей троекратной встречи с „Ивановым“, следующие:
1. За деньги „Иванов“ продаст всё и что угодно.
2. В серьезную работу, проводимую учреждением „Иванова“, он не посвящен. Если бы он был в курсе этой работы, он бы нам если не всё, то почти всё докладывал бы, тем паче при перспективе получения за это больших денег.
3. „Иванова“ и его возможности мы переоценивали с первого же момента нашей связи с ним.
4. Сейчас он может быть использован только как второстепенный источник, и делать ставку на него как на генерального осведомителя по линии его учреждения было бы заблуждением.
Или „Иванов“ — гениальнейший артист, который ведет какую-то очень неплохую, тонкую и с дальним прицелом двойную игру. Последнее предположение не имеет никакой логики под собой. Ведь он ни минуты не сомневается в том, что в случае разрыва с нами мы его немедленно провалим. Он знает, что он нам передал в свое время вещи, которые пахнут кровью, и что за такие вещи, какая бы там ни была с нами большая или маленькая игра, даже по поручению его учреждения, ему не простят — никто и никогда. Поэтому я более чем убежден, что правильны мои предположения.
В этом случае возникают следующие вопросы: с какой провокацией мы имеем дело? Есть ли эти материалы — липа одного 15-го или же совместно с 67-м? Если в этой провокации участвовал и 67-й, то не имеем ли мы здесь дело с чрезвычайно тонкой провокацией — поймать и уличить „Иванова“ как нашего агента?»
Эта беседа, особенно эпизод с подписанным Третьяковым чистым листом бумаги, не могла не произвести впечатления на руководителей разведки. Третьяков, во-первых, доказал, что он будет сообщать Москве только то, в чем полностью уверен. Не подсунет сомнительную информацию. Не введет в заблуждение. И, во-вторых, продемонстрировал искреннюю преданность Советской России. Подписав чистый лист, он рисковал абсолютно всем. Его подписью можно было воспользоваться для самого громкого дела.
Москва немедленно откликнулась:
«Ваш подробный доклад о встрече и разговорах с „Ивановым“ и ваши выводы в отношении него дают нам ясную картину того, кого мы имеем перед собой в качестве источника, и подтверждают наши законные сомнения в подлинности материалов источника А/15 и А/67-го.
„Иванову“ следует назначить месячное жалованье в удовлетворяющем его размере. Очень „зажимать“ его в денежном отношении нам не хочется, и даже выгодно нам известное время быть в отношении него „джентльменами“. Воспитывая его как нашего работника, освободив его от мелких материальных тревог, поставив ему задачу поднять свой общественный вес, мы надеемся, что он из второстепенной личности сможет выйти на „роли“ и взять соответствующую инициативу в организации в свои руки».
Но сотрудники парижской резидентуры по-прежнему испытывали к Третьякову неприязнь. Постоянно жаловались в Центр.
Семнадцатого февраля 1931 года: «Всё, что можно было написать об „Иванове“, уже исписано. Нового ничего не скажешь. И, к моему величайшему сожалению, я должен констатировать, что моя точка зрения о нем была верной. Он или ни черта не знает, или давать не желает. Следующим письмом я напишу подробнее о нем и о тех предложениях, которые мы имеем для его дальнейшего использования».
Тринадцатого апреля 1931 года: «С „Ивановым“ всё то же. Ничего он не дает. После того, как он начал от нас получать те деньги, о которых он раньше и не мечтал, он еще больше обнаглел в этом отношении и вечно просит пару сот франков, как он любит выражаться. Подробнее на нем не буду больше останавливаться. Я лично пришел к окончательному и последнему убеждению, что его надо беспощадно выгнать. Жаль тех 200 долларов, которые он совершенно зря получает. Ничего из него не выйдет».
Москва на это отвечала: «Мы всё же считаем, что пока тех мер, которые вы предлагаете, то есть ликвидации — проводить не нужно. Мы остаемся при нашей старой точке зрения, что „Иванова“ можно будет заставить работать».
Но тут возникла новая опасность.
Связной Третьякова 25 августа 1931 года сообщил в Москву:
«В свое время, когда я принимал „Иванова“, меня просили ему передать, чтобы он порвал всякие отношения с неким Окороковым, который его в свое время с нами свел.
