Любовь оказалась сильнее войн, революций и житейских неурядиц. После коротких встреч и долгих расставаний бывший студент, а ныне брат милосердия Фурманов и бывшая курсистка Стешенко поженились. Весной 1919 года Анна Стешенко соединилась с мужем на фронте. Она прибыла в дивизию и заняла должность заведующей отделом в политотделе дивизии. Немногие заметили конфликт служебных интересов в ситуации, когда муж по должности оказался руководителем своей жены. Подобные истории не были массовыми, но и не рассматривались тогда как что-то из ряда вон выходящее.
Напряжение в отношениях между начдивом и комиссаром быстро возросло. Невозможно сейчас достоверно описать поведение Анны, давала ли она повод для назойливых (по версии Фурманова) притязаний Чапаева. Мы знаем ситуацию только с одной стороны — из дневников самого Фурманова. Если верить ему, то доблестный начдив влюбился в жену комиссара. Возможно, несчастливая личная жизнь Чапаева толкнула его к молодой и яркой женщине. К тому же Анна была человеком иной, городской интеллигентской культуры, «барыней» в глазах начдива, и это, вероятно, подстегивало его притязания. Во время войны чувства обостряются, многие стремятся жить одним днем, пытаясь ухватить свое мимолетное счастье или его подобие. И еще: Чапаев, считавший себя непобедимым, наголову разгромивший противостоявшие ему белые дивизии и бригады, не мог представить, что встретит яростный отпор в собственных тылах. Мы можем лишь догадываться, питал ли начдив к Анне Фурмановой возвышенные романтические или, напротив, низменные чувства. Однако если верить главному автору легенды о Чапаеве, тот настойчиво находил причины для новых встреч, придумывал разнообразные поводы для совместных прогулок.
«Несколько дней я стал замечать, что Чапай слишком нежно настроен к Нае… Он стал искать уединения с нею, гулял иногда вечером, ехал возле ее повозки, смотрел ей нежно в глаза, ловил взгляды и улыбки, брал за руки — любовался ею… Для меня несомненно теперь, что он любит Наю. Он не может пробыть, не увидев ее самое короткое время… Он хотел моей смерти, чтобы Ная досталась ему. Он может быть решительным не только на благородные, но и на подлые поступки».
Вскоре Анна Фурманова показала мужу письмо с подписью «л…й Вас (именно так, с многоточием) Чепаев». Возмущенный комиссар ответил гневным письмом, которому нельзя отказать ни в накале чувств, ни в возвышенности стиля: «Я стал Вас презирать всего несколько дней назад, когда убедился, что Вы карьерист, и когда увидел, что приставания делаются особенно наглыми и оскорбляют честь моей жены. Я Вас считал за грязного и развратного человечишка (о чем Вы мне так много рассказывали, когда мы вместе ездили по Уральским степям, помните!), и Ваши прикосновения к ней оставили во мне чувство какой-то гадливости. Впечатление получалось такое, будто к белому голубю прикасалась жаба: становилось холодно и омерзительно…»
На обвинения в трусости, карьеризме и домогательствах к жене комиссара Чапаев ответил спокойным и выдержанным письмом, в котором справедливо заметил, что претензии комиссара — следствие ревности: «Осторожность не трусость, и я никогда от пули не отказывался и не говорил, что меня кто-то посылает на смерть, а честность моя всегда со мной, и я комиссаров не жалею, как и себя, так ни о ком не плачу. Конюхом я вас назвал не потому, что я ненавижу конюхов, но Вы помните, что комиссар, но не умеете держать себя прилично, что касается комиссаров, я сам был честным комиссаром и проводил политическую жизнь нормально, а если вы хотели поддержать коммунистку, я вправе сделать вам замечание. Что касается Анны Никитишны, то я не скажу ничего до тех пор, покамест не скажет она. Что касается тебя, я говорил и говорю, что Фурман в другом месте пользы бы принес больше, а возле меня он бездействует, — с этим ты согласился сам. Прошу больше мне не писать, что думаешь — думай про себя. Меня не задевай. Что касается Анны Никитишны — меня удивило, что это за игра. Затем до свиданья, а может и прощай. Чапаев». Вскоре начдив ядовито предложил Фурманову подойти вечером, если тот нуждается в интимном общении с женщиной, — дескать, придут «барышни», одной можешь воспользоваться.
Любой приказ Чапаева, касавшийся политотдела, даже целесообразный и логичный, теперь воспринимался через призму личных отношений в штыки. Перед походом на Уральск начдив решил оставить в тылу имущество отдела, которым руководила жена Фурманова, и освободить подводы для военных нужд. Распоряжение вполне разумное — в дальнем походе подводы и лошади необходимы для перевозки боеприпасов, амуниции, запчастей, наконец, раненых. Тем не менее рассерженный Фурманов счел это покушением на собственную работу и отправил возмущенный рапорт о незаконных действиях Чапаева в РВС армии. Однако Реввоенсовет принял сторону начдива.
Фурманов выдвигал новые обвинения. Взаимоотношения все меньше напоминали описанное затем в романе гармоничное сотрудничество между начдивом — самородком из низов и интеллигентом-комиссаром. История, начавшаяся в духе рыцарского романа и шекспировских страстей, переросла в личную склоку, которая непосредственно затрагивала интересы службы и тысяч подчиненных Чапаева и Фурманова. В соединении назревал личный конфликт в духе купринского «Поединка», но уже в боевых условиях. А это грозило обернуться куда более тяжелыми последствиями.
Следствием напряженных личных отношений и интриг между начдивом и комиссаром стал рапорт Фурманова командующему Восточным фронтом:
«Я хочу заранее поставить Вас в известность и предостеречь от возможных неприятностей, слишком хорошо к нему все время относился, слишком многое прощал, не тревожил Вас до поры до времени своими сомнениями и полагал, что все изживется между нами, в теплой товарищеской среде. Теперь вижу другое: я во многом был излишне доверчив, прост и чистосердечен. Толчком к данному событию послужило посещение нами тюрьмы, где были посажены отказавшиеся идти в наступление мадьяры 222-го полка… Чапаев предлагал мне расстрелять из них тут же, в тюремном дворе, человек 20–25. Я отказал ему в этом удовольствии и предложил организовать чрезвычайную комиссию из представителей командного состава, политического отдела и следственной комиссии. Он отказывался, упрямился, но потом согласился, затаив злобу на меня за отказ в моментальном расстреле мадьяр без суда и следствия. Теперь комиссия работает. Скоро к Вам в центр поступит материал и виновные… Всего было обойдено около ста камер. Опрос Чапаевым производился следующим образом: “Ну что, как сюда попал? Где лучше — в полку или в тюрьме? Хочешь ли на родину, повидаться с родными? Хочешь ли сражаться в Венгрии или у нас здесь?” И когда на два последних вопроса мадьяры отвечали утвердительно — их отмечали крестом в записной книжке, как желающих дезертировать. Это, верно, означало кандидатуру на расстрел… немедленно же была организована чрезвычайная следственная комиссия. Было уже поздно. Когда я наутро пришел к Чапаеву посоветоваться относительно создания комиссии — он отказался от участия в ее организации и сказал: “Взялся, так и делай все сам”.
О комиссарах отзывается в лучшем случае иронически, а обычно — зло и ядовито, стараясь подорвать наш авторитет. Недавно… он с пеной у рта кричал о комиссародержавии, о нашей власти, засилье и проч. … Я при личном свидании расскажу Вам подробнее, а теперь заключу так:
