У места, где отдыхающих катали на осликах, Вик Леггат из муниципального совета вел оживленную беседу с одним из подручных Лу Макарони. «Что это они затевают?» — подумала мадам Астарти. Наверняка ничего хорошего. Она швырнула желтому псу ломтик картошки фри.
— Приписка в бортовом журнале капитана! — объявил Боб, ввалившись домой на рассвете. — Субъект вошел в «пон-фарр», брачный цикл вулканцев. Ты — прекрасная Т’Принг. Потрахаемся?
Я решительно отказалась, и скоро Боб уже спал крепким сном блаженного дурачка.
Мадам Астарти побрела назад по пирсу. «О боже, — подумала она про себя (хотя разве можно „думать про кого-то другого“ в этом смысле?), — кажется, идет непогода». Огромная белая стена тумана двигалась с моря — за ней все было темно и смутно, а перед ней солнце все так же безмятежно посылало свои лучи на пляж и на тела отдыхающих. Кое-кто из них уже заметил тучу и вскочил в тревоге. Она казалась неким зловещим созданием из фильма ужасов — огромным чудовищем, пожирающим все подряд. Завыла туманная сирена — мадам Астарти костями ощутила глубокую, сотрясшую все ее существо вибрацию. Кажется, в Шотландии туманную непогоду называют «хар». Мадам Астарти когда-то ездила в Шотландию с парнем по имени Скотт. Он вел себя как последняя скотина. Скот по имени Скотт. Ха-ха-хар.
— Мокрая рыба! — крикнул Боб во сне и принялся безудержно хохотать.
Он хохотал до тех пор, пока я не придушила его подушкой.
Дом вымысла
Нет женщины, что была бы как остров. Кроме моей матери. Ее ноги врастают в скалу, голову венчают облака, кожу покрывают балянусы, дыхание несет непогоду. А может, я все это придумала.
У нее на ногах уродливые черные резиновые сапоги, найденные где-то в шкафах. Они велики, но ей все равно. Она запрокинула лицо к белому туманному небу и втягивает ноздрями воздух, нюхая погоду, как животное.
Туман катится с моря волнами белизны. Непогода. Я смотрю, как она надвигается. Мы, как слепые, нащупываем путь по обрамленной туманом тропе над кручей.
— Отменный хар, — говорит Нора, словно это предмет для восхищения. Но он глушит звук ее голоса. Она растворяется в белом тумане, тает в нем. — Я вспоминаю день, когда ты родилась и когда я убила…
Голос удаляется, его вбирает туман. Туман кутает мне лицо, как холодный, мокрый саван. Я снова поднимаю взгляд и уже не могу понять, где Нора и где хар. Странный звук, похожий на плач, доносится из-под белого покрывала.
— Киты, — говорит Нора. — Заблудились в море.
— Разве киты могут заблудиться в море? Как странно.
— Люди могут заблудиться на суше. Почему же киты не могут — в море?
Я пытаюсь догнать ее.
— Так что, — кричу я сквозь туман, — в твоей семье все умерли и тогда родилась ты?
— Ну примерно, — отвечает ее далекий бестелесный голос.
— Продолжай!
Мне очень нужно слышать ее голос — даже важнее, чем узнать ее историю. Я не вижу края утеса и не знаю, где нахожусь. Я боюсь тумана — он словно чудовище из романа ужасов. Голос Норы — ниточка, на которой я вишу.
— Ну слушай, — задумчиво произносит Нора. — Вот как все это было…
Марджори — большая, ширококостная, рыжеволосая женщина — происходила из семьи военных, из Пертшира. Ее предки сражались абсолютно всюду, от Куллодена (на стороне побежденных) до Коруньи (на стороне победителей). Тридцати пяти лет от роду она вышла замуж за Дональда Стюарта-Мюррея: больше никто на нее не польстился, да она и сама не придумала, куда еще можно себя деть. Она не посмотрела ни на то, что первая жена Дональда еще не остыла в гробу, ни на длину его списка утрат.
Первую свадьбу Дональда — с Евангелиной, в Лондоне, в незапамятные времена — почтил присутствием сам принц Уэльский. На второй свадьбе — гораздо менее пышной, у Святого Эгидия в Эдинбурге — почетным гостем был всего лишь герцог. Марджори надела бриллианты первой жены, но они, как и новобрачная, не блистали под унылым эдинбургским небом.
Дональд принялся восполнять утраченное потомство. Первой на свет явилась девочка, Дейрдре. Она почти сразу отправилась играть с Гонорией. Затем родился мальчик, которого назвали Лахлан, за ним почти сразу девочка, Эффи, а потом, через четырнадцать долгих лет, запоздалым послесловием — Элеонора…
— То есть ты? Я считаю, ты должна это рассказывать от первого лица.
— Почему?
— Чтобы держаться ближе к реальности.
— Я бы предпочла держаться подальше от этой реальности.
Молчание.
— И это все? — кричу я в туман, но ответа не получаю.
Когда я наконец добираюсь до дому, Нора на кухне варит какую-то неаппетитную смесь в старой тряпке.
— Вареный пудинг, — говорит она. — Давай рассказывай дальше.
Филиппа на кухне мешала в огромной кастрюле суп вроде ирландского рагу — туда пошло все, что ей удалось найти, не обязательно съедобное.
— Все, кроме кухонной раковины, — засмеялась она.
Суп был жидкий, какой-то протухший на вид. Он пах гнилой капустой, и казалось, что в нем плавает что-то живое.
— Попробуешь? — Филиппа махнула половником.
На ней были брюки Арчи и рыбацкая рубаха из толстого коричневого молескина. Волосы она повязала индийским шелковым шарфом на манер индейцев апачей. Она порылась в кармане рубахи и выудила нового, очень сонного Макпушкина. Попыталась его разбудить (тщетно) и сунула назад в карман. Судя по звукам, доносящимся из недр дома, там кто-то энергично пылесосил.
Я сидела за одним концом огромного соснового стола, что стоял у Маккью на кухне, и через силу глотала едкий кофе, навязанный мне Филиппой. Гонерилья — в утреннем свете казалось, что глаза у нее косят, — нежилась на реферате, озаглавленном: «Как понять, является ли подлинным воспоминание, которое кажется мне таковым?» Она лениво мылась — время от времени с нее слетали невесомые пучочки из двух-трех волосков и дрейфовали по воздуху. Один аккуратно приземлился в кастрюлю с супом.
— Кажется, у нее какая-то парша, — сказала Филиппа, почесывая кошку за ухом.
Лосось, изрядно потрепанный жизнью, — от него, в сущности, осталась только половина — занимал центр стола. Для вечеринки лосося пошировали и попытались реанимировать, заменив недостающую часть серебристой шкуры пластинками огурца, а мертвый глаз — маслиной. Лосось был полуодет: часть огуречных чешуек отвалилась, открыв розовую плоть. Кое-где еще сохранились обрывки серебристой кожи, похожие на звездную коросту. Вдоль спины рыбы лежала дорожка креветок — то ли украшение, то ли неудачная попытка воспроизвести хребет.
— Ты не пришла к нам на вечеринку, — упрекнула меня Филиппа, швыряя в суп огромную пригоршню соли.
— Извините. Мне нужно было писать реферат.
В кухне дома на Виндзор-плейс было холодно — ужасным сырым холодом, вселяющим внезапную меланхолию. Окна запотели от варки супа и от полной сушилки мокрого белья, придвинутой к батарее. Я воровато взглянула туда в надежде, что какие-то вещи принадлежат Фердинанду, — может, там обнаружится предмет, который касался его тела. Но мой взгляд наткнулся на огромные застиранные трусы Арчи, и я поскорее отвернулась. Неудивительно, что от всех Маккью вечно припахивает кухней. Кроме Фердинанда, конечно.
