К несчастью для Дональда, у него была парализована вся левая сторона тела, и он не мог воплотить свои мысли в действие.
Все слуги, какие были в доме, давно уже уволились. Им надоел невыносимый характер Дональда (до того, как Господь его благословил) и невыплата жалованья (Стюарты-Мюрреи так и не свыклись с тем, что слугам следует платить). Мэйбл бодро взяла на себя всю работу по дому. Пухлыми, как клецки, руками она стирала и выжимала бесконечные загаженные простыни и грязную одежду; она подметала и скребла, чистила до блеска и даже находила время готовить простую сытную еду, какую готовила мать Мэйбл, когда та еще жила дома, — пудинги с нутряным салом, разварную грудинку, тушеное рагу с говяжьей рулькой, котлеты в тесте, запеченный зарез с картошкой, сладкий рулет с вареньем и пудинг из хлеба с маслом. Дональду очень нравилась эта еда. Он жалел, что не встретил Мэйбл, когда был помоложе: она, конечно, родила бы ему более путных и долговечных наследников, чем Евангелина или Марджори (хотя, конечно, Евангелина не виновата в том, что разразилась Первая мировая война).
Бог обычно беседовал с Мэйбл во второй половине дня, так что, разделавшись с обедом и вымыв кастрюли, Мэйбл тихо садилась на стул со спинкой-лесенкой в углу кухни, сложив руки на коленях, словно в своей личной церкви на одного человека, и ждала вызова свыше. Конечно, Господь мог при необходимости общаться с ней в любой момент — даже, как однажды стыдливо призналась мне Мэйбл, когда она «сидит в туалете», то есть совершает естественное отправление, предусмотренное самим Богом. Но и Мэйбл, и Богу удобнее всего было разговаривать после хорошего обеда. Любимым обедом (у Мэйбл, конечно, не у Бога) был вареный бекон с салатом и молодой картошкой, а потом ломоть яблочного пирога с сыром на десерт.
Когда Мэйбл слушала Бога, ее руки были ничем не заняты, но то были единственные минуты их праздности: все остальное время они трудились, и воистину, более трудолюбивых рук Господь еще не создавал. Особенно Мэйбл любила вязать: иногда она распускала связанную вещь лишь для того, чтоб был повод связать ее снова.
Когда я впервые увидела Мэйбл — в летние школьные каникулы, когда мне было без малого шестнадцать, — она уже три месяца как обосновалась в доме. Атмосфера в «Лесной гавани» коренным образом изменилась. Все было чисто, размеренно и — может быть, впервые за всю историю дома — мирно. Но ведь сейчас в доме не было Эффи — а Эффи и мир друг с другом не уживались никогда.
Мэйбл была очень добра ко мне. Она все время спрашивала, удобно ли мне, тепло ли, не нужно ли мне что-нибудь связать, не хочу ли я что-нибудь поесть или попить, или пойти погулять, или поговорить, или послушать радио. Только тогда я начала понимать, насколько одиноким, лишенным тепла было мое детство, какой злыдней была моя мать, каким холодным и далеким — отец и, наконец (хотя и не в последнюю очередь по важности) — какие странные, извращенные люди мои брат и сестра.
Эффи в это время жила в Лондоне с Эдмундом, бизнесменом. Она, кажется, ни разу не приехала в долину и не интересовалась, что там происходит. Поэтому, когда она явилась домой — с диким видом, на грани скандального развода, — ее ждал сюрприз: на пороге «Лесной гавани» ее встретила Мэйбл Оггородд, гордо (но скромно) продемонстрировала обручальное кольцо и представилась как «миссис Дональд Стюарт-Мюррей».
Пауза.
— И?..
— И я пошла спать, спокойной ночи.
Я проводила Боба на поезд. Я решила, что при сложившихся обстоятельствах обязана сделать для него хотя бы это. Потом я пошла вниз, к набережной, чтобы посмотреть, как поезд на Лондон будет идти по мосту через Тей, но туман был такой густой, что я и мост едва могла разглядеть, что уж там говорить о поезде. Река — та часть, которая была видна, — приняла цвет оружейной стали. Я могла бы сесть у реки и заплакать (скорее по себе, чем по Бобу), но не стала, поскольку поджимало время
[70].
На кафедру английского языка мне пришлось пробиваться. Пристройку к Башне обложили осадой протестующие — сейчас они представляли собой пеструю толпу: кажется, любой, кто был хоть чем-то недоволен, присоединялся к восстанию, чтобы потребовать установления нового миропорядка. Одни студенты требовали бесплатной раздачи презервативов, другие — удлинения срока, на который выдавались книги в библиотеке. Тут же были протестующие против опытов на животных, копатели и уравнители
[71], даже горстка христиан — я заметила Дженис Рэнд и ее плешивую подругу с плакатиком: «Ниспровергните грех — впустите Иисуса в свою жизнь». Я сомневалась, что Ему там хватит места.
Лифт в пристройке не работал — его заклинили шваброй и поставили часового. Часовой читал «Культуру и анархию» и оторвался, чтобы спросить меня, не писала ли я реферат по Эмили Бронте, и если да, нельзя ли его у меня одолжить. Я игнорировала вопрос и поспешила вверх по лестнице. Вход на кафедру защищала грозная Джоан — она, как сторожевой пес, стояла на лестничной площадке, бормоча что-то про кипящее масло.
— Кажется, они захватили профессора Кузенса, — сказала она. Вид у нее был скорее довольный.
Мэгги Маккензи не было в кабинете, и Джоан вроде бы не знала, куда она могла подеваться. Очень неприятно. Я так старалась вовремя закончить реферат по Джордж Элиот, а теперь Мэгги Маккензи нет на месте и я не могу его сдать.
Дверь в кабинет доктора Херра была, конечно, закрыта. Я прекрасно знала, почему его за этой дверью нету. (Был у нас с ним секс или нет? Но ведь если был, я бы, наверное, знала?)
Дверь в кабинет Арчи тоже была открыта, и оттуда вылетали обрывки его голоса:
— …Кьеркегоров ужас… Идентичность эссенциальности и феномена, «требуемая» истиной, реализуется…
Я попыталась прокрасться мимо двери на цыпочках, но Арчи меня увидел и завопил:
— Что это вы там крадетесь! Ну-ка входите и садитесь!
Я протестовала, но безуспешно: он практически втащил меня в комнату и втолкнул в неудобный пластмассовый стул.
— То, что Хайдеггер мог бы назвать «пустой сварой из-за слов»…
Я поняла, почему он так настаивал на моем присутствии: кроме меня, единственным слушателем был Кевин — заметно расстроенный, словно зверь, загнанный в ловушку неумолимым речевым потоком Арчи. Ни Шуга, ни Андреа, ни Оливии, ни Терри (она сейчас, видимо, на пути во Фресно или Сорренто).
