– А так оно и есть, дочка. – Знахарь тяжело вздохнул и оглянулся назад, где, разметавшись, спала моя малышка. – Май зверюга умный, он чует – беда пришла-приехала, самим не справиться, надо народ собирать. Да не простой народ, ведающий. Ох, нет, – дед Тихон сунул ладонь под тулуп и помассировал левую сторону груди, – не могу я здесь больше оставаться. Воронка эта чертова все силы вытягивает, дышать не дает, дурноту насылает. Ты иди пока, с Маем побалакай, а я в дом пойду, комнату для гостя незваного готовить. Ты, дочка, не обижайся, это я не про Нику говорю.
– Я знаю, дедушка. – Очень хотелось опять расстроенно хлюпнуть носом, но я призвала потерявший всякую совесть сопливец угомониться.
Потом устроим образцово-показательные рыдания, а сейчас делом надо заниматься. Конкретно сейчас – выпасть наконец из машины и угомонить пса.
Чем ближе я подходила к монументальным воротам, вытаскивающим из пыльного чердака памяти слова «староверческий скит», тем меньше становилось в голосе Мая ярости и больше – сумасшедшей радости. Мы ведь с беднягой и пообщаться толком после того, как он нашелся, не смогли. Он все время норовил умереть.
Зато теперь явно не собирался. Стоило мне отворить вырезанную в воротах калитку и войти во двор, как меня тут же впечатали спиной в забор. И хорошо, что высоченный, сложенный из крепких бревен забор оказался в непосредственной близости от моей спины, иначе пришлось бы мне впечатываться тыльной частью в сугроб. А потом ее, озвученную часть, сушить возле печки.
Потому что Май очень и очень соскучился. И истосковался. И уже почти отчаялся вернуть себе прежнюю, счастливую, полную любви и преданности жизнь. Он думал, что умер и попал в собачий ад. А еще… А еще…
Пес захлебывался от избытка эмоций, он вылизывал мне щеки, поскуливая от счастья, он пританцовывал вокруг, пытаясь скрутиться в радостный лохматый бублик, но боль в переломанных ребрах мешала.
И, если учесть размеры этого сгустка позитива, меньше чем через две минуты я была так же изваляна в снегу, как если бы меня усадили в сугроб.
Но! Драгоценная тыльная часть осталась сухой. А значит, тратить время на переодевание не придется.
– Ишь, раздухарился, – шутливо проворчал дед Тихон, направляясь в дом. – А кто намедни, когда я предложил перебраться в уличную будку, захромал на все четыре лапы? И где теперь те больные лапы? Май, в будку пойдешь!
Но даже столь мрачная перспектива не заставила пса вспомнить, что он ранен. А может, хитрец чувствовал, что старик шутит. Во всяком случае, угомонился собакевич лишь после того, как окончательно выбился из сил. Правда, учитывая его состояние, произошло это довольно скоро.
Зверь обвалился на лохматое седалище и, вывалив исходящий паром язычище чуть не до снега, продолжал искриться счастьем, но в строю остались только глаза и хвост. Глаза сияли, хвост подметал снег, все были при деле.
Я отлипла наконец от забора и невольно оглянулась, ища свой отпечаток в дереве. Наверное, если бы забор был из пластилина, с вмятинами хоть что-то, да сложилось бы, а так – бревна остались нетронутыми.
– Май!.. – Для того, чтобы заглянуть сидящему ирландскому волкодаву в глаза, мне лично сильно наклоняться не надо. Так, слегонца. – Псеныш мой хороший, я тоже очень рада тебя видеть. Но у нас беда, с Никой беда, понимаешь? – Уши встали топориком, голова слегка наклонилась, кустистые брови нахмурились. А радость в глазах постепенно сменилась настороженностью. – Помнишь, как ты недавно укусил Нику? – Уши прижались, в глазах плеснулась боль. А потом верхняя губа приподнялась, обнажив внушительные клыки. – Теперь я знаю, почему ты это сделал. Ты почуял ЕГО, да? – Глухое рычание. – Так вот, он все еще там, внутри нашей девочки. Мало того, он стал сильнее, чем был тогда, и окончательно победил Нику. – Рычание стало громче, глаза сверкнули красным. Почему-то вспомнилось растерзанное тело маньяка Мирчо. – Нет, Маюшка, так нельзя, так мы от него не избавимся. Ведь это по-прежнему Никуся, наша родная малышка, она мучается там, внутри, ей очень плохо, очень больно. – Красный огонек погас, сменившись мукой, зверь переступил передними лапами и жалобно заскулил. – И мы приехали к тебе и дедушке Тихону за помощью. Да, Май, твоя помощь Нике тоже понадобится. Сейчас она спит там, в машине. – Лохматая башка снова наклонилась, на этот раз удивленно. – Да, понимаю, ты ее не чувствуешь, но ведь я говорила – злой человек полностью забрал у нас Нику. И ты сейчас веди себя тихо, не кричи и не рычи, чтобы раньше времени его не разбудить. Вон, видишь, дед Тихон возвращается. Сейчас он ворота откроет, чтобы я могла машину во двор загнать, а потом мы Нику в дом понесем. Ты же должен вести себя очень тихо, пойдешь вместе с нами и будешь Нику охранять. Но на этот раз охранять не ее от кого-либо, а всех нас от нее. Вернее, от него. Я либо дед Тихон все время будем стараться находиться рядом с малышкой, но если вдруг нам придется оставить ее одну, мы оставим ее на тебя. И, Маюшка, – я обхватила руками здоровенную башку и заглянула в самую глубину умных глаз, – не позволяй Нике в наше отсутствие даже шевелиться. Она должна сидеть или лежать совершенно неподвижно.
– Погоди, дочка, – усмехнулся приблизившийся знахарь, – ты совсем уж из дитяти чурку не делай. Пусть ходит, говорит, бегает, но…… – Тут старик повернул к себе голову пса и строго закончил: – Только в пределах той комнаты, где она будет жить. Из комнаты девочку не выпускать, понял? – Тихое ворчание, похожее на утвердительное. – Вот и хорошо. А теперь отойди в сторонку, я ворота открою.
Пес послушно отошел к забору, а я вернулась в машину и села за руль. Ника по-прежнему спала, и очень крепко. Надеюсь, с дозировкой снотворного я не перестаралась.
Запарковав джип в дальнем углу двора, я вышла и открыла заднюю дверцу, намереваясь взять дочку на руки, но дед Тихон мягко оттеснил меня в сторону:
– Дай-ка я, мне сподручней будет.
– Ничего, она не тяжелая, – попробовала я поерепениться. Или покочевряжиться?
– Цыц! Тут я хозяин! – Старик, конечно, улыбался, но его глаза, сосредоточенно-серьезные, выдавали совсем нешуточное напряжение. – Давай, дочка, договоримся. С этой минуты ты будешь у меня, так сказать, на подхвате. Делать только то, что я скажу, никаких «я сама, я хочу». Я твой шальной характер немного изучил, ты поперед делаешь, а потом думаешь. А нынче так не получится, уж больно беда велика. Заруби себе на носу: залетит какая идея в твою голову – не кидайся ее сразу выполнять, со мной сначала посоветуйся, поняла?
– Поняла, поняла, – проворчала я, отходя в сторону. – И все равно ничего на носу рубить не буду, а то ненароком отрублю себе нос, а Лешка подумает, что он от дурной болезни отгнил. А я…
– Вот же болботуха, – прокряхтел старик, склоняясь над Никой. – Знамо дело, язык без костей.
– Ага, а у вас в языке хребет имеется, – нервная словесная диарея продолжалась.
Я боялась, что не заткнусь еще долго, но грозное: «Цыть, я сказал!» – оказалось очень даже эффективной затычкой.
Знахарь осторожно поднял Нику, прижал кроху к груди и жалостливо покачал головой, глядя на осунувшееся личико.
