Ничего, дядя Коля большой и умный. Он что-нибудь придумает. Пусть он выпорет ее, свою красивую капризную дочку. Пусть ударит ее с размаху, всей ладонью, как мама бьет Маню, когда она провинится. Это будет правильно.
Оля с Димкой стоят неподвижно, и Маня, быстро цапнув шоколадную плитку, протискивается мимо них и скатывается по лестнице. Шаги ее звучат в подъезде бесконечно долго, будто Маня бежит вниз с тысячного этажа.
Наконец все стихает. Повисает такая тишина, что слышен шорох крыльев Аделаиды, устраивающейся поудобнее в своей коробке.
Сколько времени проходит? Минута, меньше? Этого короткого времени отцу хватает, чтобы собраться с мыслями. Он выпрямляется и даже улыбается им, словно все они соучастники одной небольшой шалости.
– Лель, ну прости!
Меньше всего Оля ожидала услышать именно это.
– Что вы здесь делали? – хрипло спрашивает она, хотя отлично знает что. Они с Димкой видели это собственными глазами.
Отец с досадой дергает заевшую молнию на джинсах.
– Слушай, девка так страдала по мне, аж текла! Ну не мог я отказать. Ты меня тоже пойми: я ведь мужчина.
– Что?!
Отец разводит руками:
– Сучка не захочет, кобель не вскочит.
– О господи…
– Да она шалава, братцы! Ей-богу! Сама меня сюда привела. Ей не впервые, точно вам говорю. Дмитрий, ну хоть ты меня поддержи! Где наша мужская солидарность?
Он так убедителен, так прост и искренен в своем веселом возмущении, что на несколько секунд Оля теряет связь с реальностью. Кажется, Синекольский вот-вот понимающе кивнет: еще бы не шалава! я бы и сам трахнул ее на нашем чердаке, только вот шоколадки не нашлось.
– Ей четырнадцать лет, – хрипло говорит Димка.
– Да какие четырнадцать! – Отец машет рукой. – Взрослая баба. Титьки – во! Ты видал?
Но два подростка молчат. Ужас и отвращение написаны на лицах обоих. Николай внезапно замечает, как стали похожи эти двое – точно брат и сестра. Прежде он не обращал на это внимания. Плевать ему было на пацана.
Оля расширившимися глазами смотрит за спину отца, где валяется брошенный Маней плед, и Николай оборачивается – что она там углядела?
– Ну, согрешил один раз! – Он широко разводит руки и бьет правой себя в грудь с гулким звуком. – Простите дурака! Лелька! Хочешь – на колени встану? Только матери не говори!
– Всем остальным, значит, можно? – угрюмо спрашивает Синекольский.
Чертов малец. Если бы не он, глядишь, Ольга и повелась бы.
Николай печально опускает голову. Со стороны отец выглядит кающимся грешником. В действительности все, чего он хочет, – выиграть время. Прежде ему всегда удавалось настоять на своем. Но сейчас его власть над дочерью слаба как никогда, а ее дружбан и вовсе от него не зависит. Николай запоздало сожалеет, что не привечал парня. Глядишь, пялили бы девку в два смычка, и никаких проблем с пионерским самосознанием.
Павлики, блин, Морозовы.
«Думай, Коля, думай!»
«Гондон не надел… кретин! А ведь эта жирная дура не подмоется, когда вернется. Если будет заявление… Экспертиза, то-се…» Он просчитывает последствия, пока Оля с Димкой стоят в оцепенении, не понимая, что делать и о чем говорить.
Жизнь в Русме многому научила обоих. Они знают, как избежать драки, и какие места защищать, если драка все-таки завязалась. Оле знакомы методы оказания первой помощи при побоях, а Димка умеет снимать похмелье и отличать паленую водку от нормальной. Но им неизвестно, как вести себя, если твой собственный папа спит с твоей слабоумной одноклассницей.
И хотя они застали его на месте преступления, страшно в эту минуту им, а не ему.
Когда Николай поднимает голову, на его лице нет и следа раскаяния. Пятерней он проводит по взъерошенным волосам.
– Короче, так. – Отец присаживается на край топчана и начинает спокойно шнуровать ботинок. – Раз вы у нас теперь ответственные за мораль и нравственность, придется с вами как со взрослыми.
Глаз его фиксирует быстрое движение.
– Прыгнешь вниз, я ей все пальцы переломаю, – предупреждает он. Димка с Олей замирают. – Но ход ваших мыслей правильный. Поскольку ты, детка, не идешь навстречу папе, я с тобой буду обращаться как с чужой. Поняла? Не родная ты мне дочь, Ольга, а предательница. Враг. Была бы родной, заняла бы мою сторону.
Он закончил с одним ботинком и принялся за второй.
– С врагами, как говорится, у нас разговор короткий. Начнешь молоть языком, Оля, я твоему дружку ребра выну через рот. Ясно?
Девочка молчит.
– Что я с ней сделаю, тебе вообще лучше не знать, – доверительно говорит Николай застывшему Димке. – Ты вроде посообразительнее, чем моя дура. Должен понимать: пойдете в милицию, всем будет хуже. Я скажу, что это ты Машу трахнул. У меня жена-красавица, зачем мне с малолеткой связываться? Дочка вон есть. А ты урод. Тебя родители бросили. Хотели в детдом сдать, да в последний момент пожалели. Вот ты и отрываешься на дебилке. Чердачок обустроил… – Отец обводит рукой ковер и стул. – Маня все подтвердит. Она девочка сообразительная, хоть и без мозгов. У нее сооображалка в другом месте, ха-ха! Как у всех баб!
Оля боится смотреть на Синекольского.
– В общем, поразмыслите пока. – Отец выпрямляется и заправляет рубашку в штаны. – А я пойду. Кстати, Оля, ты учти – раз мы с тобой больше не друзья, за твои проступки теперь будет отвечать и мама.
Он неторопливо проверяет, застегнуты ли пуговицы. Расправляет воротничок рубахи. И идет по направлению к люку, по дороге лишь на пару секунд задержавшись возле коробки с Аделаидой.
Они не успевают даже понять, что он делает. Отец наклоняется над коробкой, из которой доверчиво тянется к нему глупая птица, привыкшая не бояться человека.
Хруст.
Этот хруст долго еще будет отдаваться у девочки в ушах. Даже Димкин вскрик, раздавшийся секундой позже, не сможет заглушить этого тихого окончательного звука.
Отец протискивается мимо Оли и так же неспешно, без суеты спускается вниз по лестнице.
Мертвый голубь лежит в коробке, на боку которой Димка вчера вечером написал: «Где взойдет звезда Аделаида».
3
Они похоронили Аделаиду на окраине Русмы, за домишком-развалюхой, в котором давно никто не жил. Сад одичал, зарос лебедой, и там, среди лебеды, они и вырыли могилку.
Димка все время молчал. И когда искали место, и когда забрасывали яму землей. Оля не пыталась его утешать. Он надеялся прожить со своим ручным голубем пятнадцать лет, а ее отец убил маленькую безобидную птицу.
Легкость, с которой Николай проделал это, поразила обоих.
Это была первая смерть, с которой они столкнулись так близко. Димка, кинувшись к коробке, пытался еще что-то исправить. Он крутил свернутую шейку, словно надеясь поставить на место треснувшие косточки, он прилаживал голову к телу, как будто Аделаида была из пластилина и могла слепиться обратно, а потом снова ожить. Оля сначала сидела рядом, потом отошла. Смотреть на это было невыносимо.
