Есть нечто ужасно неправдоподобное в этой обыденности зла. В том, что он так же курит, как и все остальные, и так же снимает с вешалки неглаженую рубашку, так же растерянно крутит в пальцах отлетевшую пуговицу и в конце концов сует ее в карман.
Оля не может понять, как человек, совершивший все то, что сделал ее отец, может так легко сходить за своего в группе обычных людей.
Отец соблазнил Маню Шаргунову, купив за плитку шоколада, а потом, испугавшись разоблачения, убил ее. Оля сама подсказала ему способ.
Как он заманил Пудру в Яму?
Пообещал что-то еще более соблазнительное, чем конфеты? Глупая девчонка не заподозрила подвоха. Она пришла, он спустился с обрыва и ударил ее по голове чем-то тяжелым.
Настоящее орудие преступления никогда не найдут. Для этого отец слишком умен.
Расправился ли он с ней с одного удара? Или добивал, пока она лежала, скрючившись, у него под ногами?
Оля знает, что он сделал потом. Его огромной физической силы хватило на то, чтобы сдвинуть буфет, и тот покатился, набирая скорость, по склону оврага, пока не смял встретившееся на его пути человеческое тело, как очередной мусор.
И вот теперь он пришел на ее похороны.
«Идиоты мы, – сказал Синекольский потом, когда они ушли на окраину посёлка. – Надо было догадаться, что он ее убьет. Если бы Пудра разболтала, что они… ну, того-этого… его бы посадили. А с теми, кто насилует малолеток, на зоне знаешь что делают?»
Оля не знала, и Димка ей рассказал.
«Мы должны были догадаться», – повторил он.
Но как можно догадаться, что твой отец – убийца?
Как вообще догадываются о таком?
Оля спросила у Синекольского, и тот хмыкнул. Левая половина его лица скривилась. «Ну, он мамку твою лупцует будь здоров».
Бьет, да. Но не убивает же.
«Еще Аделаида», – добавил Димка, помолчав.
Оля могла бы сказать, что между смертью человека и голубя есть разница. Но промолчала.
И потом, даже если бы они догадались… У них не было доказательств. Плед – единственное свидетельство, что сцена на чердаке им не привиделась, – исчез. Пудра мертва. Кто поверит двум подросткам, возводящим поклеп на уважаемого человека?
– Про меня скажут, что я нервический, – согласился Димка. – А про тебя – что ты решила папане отомстить, заступиться за мамку, которой от него достается. Вот и наврала с три короба. Знаешь, что после этого с нами сделают? Про тебя вообще молчу, ни тебе, ни матери жизни не будет. А меня бабаня в детдом какой-нибудь сдаст, она на днях грозилась.
– А она правда может? – Мысли Оли на минуту переключились с отца на Димкины беды.
– Без понятия. С одной стороны, родители у меня есть. – Это «с одной стороны» сказало Оле все о том, как он в действительности напуган. – С другой, наведываются раз в год… Не знаю, в общем. И узнавать не хочу.
Они замолчали.
– Белка, – решившись, позвал Димка. – Слушай… А мама твоя… она в курсе?
Оля горько рассмеялась. Мама? Милая мама, уверенная, что отец заботился о Пудре по доброте душевной? Мама, сочувственно обнявшая его, когда пришло известие о гибели Мани?
Мама живет от побоев до побоев. Мама старается сделаться все незаметнее, что не так-то просто с ее габаритами. Мама оправдывает своего мучителя: я действительно зашла в ванную когда он брился ты же знаешь как папа этого не любит это моя вина нет-нет уже почти не болит…
В курсе ли мама!
Смех перешел в хохот.
– Она… ха-ха!… как же, в курсе!… Если бы узнала… ха-ха-ха!… сказала бы… ха-ха-ха!… что папу эта глупая девочка довела!… а-ха-ха-ха!… конечно, довела! давала не с той стороны!..
– Белка, перестань!
– Платьице у нее!.. В цветочек! – выкрикивала Оля. – Кудри… ха-ха-ха!… на пиво! Завьет, а он такой: «Отчего они не вьются у порядочных людей!» А она: хи-хи-хи! Коленька, как ты смешно шутишь! Ха-ха! Правда, очень смешно! Кудри вьются, кудри вьются – знаешь у кого?
– Белочка, ну прости!
– Супчик ему! Ха-ха! Оладушки жарит попышнее! Папа же похудел! Так расстроился из-за этой трагедии!
– Тише, тише.
Димка с силой обнял ее, прижал к себе и держал, пока Олины истерические всхлипы не стали затихать. Она долго икала, уткнувшись в его футболку, не понимая толком, что с ней случилось.
– Ну, все, все, – бормотал до смерти перепуганный Синекольский. Он впервые видел такую истерику. Белка всегда собранная, настороженная, точно партизан в тылу врага. Даже смеется негромко, словно опасается, что ее кто-нибудь отыщет по голосу. А тут дергается так страшно и резко, будто ее прошивает пуля за пулей. И губы побелели.
– Брось, не реви, – уговаривал он. – Все наладится. Честное слово, Белочка! Все будет хорошо. Плохое уже закончилось, понимаешь ты?
Оля всхлипнула в последний раз и кивнула. Страшное напряжение последних двух суток понемногу отпускало ее. Она чувствовала себя так, будто слезы растворили все твердые составляющие ее тела и она стала бескостной. Медузой, прилепившейся к чахлой Димкиной груди.
– Прости, – прерывисто выдохнула она.
– Дура ты, Белка!
– Я тебе всю футболку соплями измазала.
– Да у меня постоянно девки на груди рыдают, – скромно ответил Синекольский. – Я привык.
И когда она слабо улыбнулась, мысленно сказал себе, что он молодец.
5
Как ни странно, Оля тоже думала, что все наладится. Вся эта история дошла до самого дна, и теперь они просто вынуждены подниматься обратно, потому что дороги в другом направлении здесь нет.
Что может быть хуже убийства!
Она так и не поняла, догадался ли отец о том, что ей все известно. Оставаясь наедине, они почти не разговаривали. Зато в присутствии матери он становился с ней преувеличенно ласков и оживлен. Называл Лелькой, подтрунивал, расспрашивал о том, как прошел день.
Сперва эта тактика ошеломила Олю. После хладнокровного признания на чердаке, после его слов о том, что отныне она ему враг, девочка ожидала чего угодно, кроме его внимания. Однако постепенно ей открылось, что это притворное дружелюбие куда хуже бойкота.
Отец ее поймал. Прижал рогатиной к стенке, и некуда Оле дернуться – ни влево, ни вправо.
Рогатина называлась «Не огорчай мать».
Оля вынуждена была подыгрывать. Скрепя сердце, она улыбалась отцу и краем глаза ловила радостную улыбку мамы: как чудесно, что ее муж и дочь находят общий язык! «Не в каждой семье близкие так любят друг друга», – заметила однажды мама. Поймала Олин взгляд, упавший на фиолетовые пятна, расползавшиеся по ее запястью, и торопливо одернула рукав.
Иногда Оле казалось, что отец с ней играет. Развлекается, точно кошка с мышью, то подбрасывая ее вверх, трепещущую и перепуганную, то снова прижимая к земле одним когтем. Единственный аргумент, заставлявший ее сомневаться в собственном предположении, заключался в том, что это было слишком изощренное издевательство. Ее отец до такого просто не додумался бы.
