«Вот об этом я и говорю», – сухо сказала мать и ушла.
Конечно, этим все не кончилось. Я на время прикусила язык, но мне было слишком трудно понять, что люди видят, а что нет. Я мечтала на время перевоплотиться в любого из них, чтобы научиться смотреть чужими глазами, думать чужими мыслями.
В деревне меня невзлюбили еще и за то, что я переняла манеру своего отца, высокомерную и грубую. Он не разговаривал с людьми, а выслушивал их с пренебрежительным видом. Цедил ответ сквозь зубы. Смотрел свысока, что было нетрудно при его росте. Он был чужаком и не пытался даже притвориться таким, как жители Дарсоса.
Люди не прощают чужаков. И еще не прощают нежелание притворяться.
Неосознанно подражая ему, я выглядела дерзкой и заносчивой.
Однажды Стефания – вечно потная сварливая старуха – потребовала от меня сменить тон. Не помню, о чем мы спорили. Должно быть, это выглядело смешно: тощая девчонка и седая толстуха, сцепившиеся на потеху всей деревне. Случайно подняв взгляд, я вдруг увидела хоровод черных птиц над ее домом: они кружили медленно, едва не задевая друг друга крыльями.
«Смотрите, птицы, – вслух сказала я. – Птицы смерти!»
Взгляды окружающих подсказали, что я совершила ошибку. Но клянусь вам, мне и в голову не могло прийти, что этих тварей вижу я одна!
Стефанию той же ночью хватил удар. А несколько часов спустя люди из Дарсоса собрались возле нашего дома.
Дальнейшее помнится мне смутно. Кажется, языки пламени лизали дом, и трещали сучья, пожираемые огнем, я билась в закрытую дверь, за которой кричала мать, а потом провал забытья – и вот надо мной уже ночное небо, мать тащит меня на руках, а перед ней тяжело топает Мина, и доносится издалека перепуганное блеяние коз, запертых в сарае. Возможно, кое-что мне почудилось. Я была в бреду четыре недели, выныривая лишь затем, чтобы услышать тоскливую песню лалы, неведомо как оказавшейся возле моей постели, или ощутить горечь травяного отвара, который мать вливала мне в рот.
Когда ко мне вернулось сознание, я была так слаба, что еще две недели училась держать ложку и ходить. От меня остались только кожа и кости. Мать рассказала, что Мина баловалась спичками и по неосторожности подожгла дом, однако отец сумел увести нас, а потом на помощь прибежали деревенские жители. Вместе с Андреасом они потушили пламя.
Я не спрашивала, правда ли это.
Я вообще больше никого ни о чем не спрашивала.
На меня снизошла немота – как благословение, как дар небес. Я молчала – и обретала покой. Сперва от меня самыми разными способами пытались добиться ответа. Особенно усердствовал Андреас. Но поняв, что я ничего не скажу, отступились – думаю, со скрытым чувством облегчения. Я больше не представляла опасности.
Долгое время на всех моих рисунках плясал взбесившийся огонь, сквозь который проступали страшные черные лица с полустертыми чертами. Приглядевшись, можно было понять, что это одно лицо, размноженное в пламени. Эти картины походили на репортаж из ада. Лала сжигала их, а пепел растирала в ладонях. Тогда она уже почти не вставала. Думаю, пожар подкосил и ее. Она ведь смотрела сверху – и ничего не могла сделать.
Глава 9
Русма, 1992
1
С мертвыми можно разговаривать. Оля раньше этого не знала. Не со всеми, конечно, – скажем, с Пудрой у нее по-прежнему нет общих тем.
Мертвые очень деликатны. Они не перебивают, не шмыгают и не чиркают зажигалкой, пока ты изливаешь им душу. Они слушают внимательно и терпеливо. Мертвые – это поистине благодарная аудитория.
В день похорон Оля дождалась, пока все уйдут с кладбища, выбралась из кустов, села возле могилы и попросила прощения.
– Прости, что я на тебя накричала, – сказала она, краснея. – И что шалавой обозвала. Я просто повторяла… за Димкиной бабушкой, ну, и еще, знаешь, за всякими глупыми людьми…
Я разозлилась. Мне казалось, что ты меня предала. А ты даже себя не смогла защитить, не то что нас с мамой.
Знаешь, твой муж написал чистосердечное признание. Говорят, переписывал его четыре раза – все пытался представить дело так, будто это ты его довела. Требовал привлечь свидетелей – ну, тех мужчин, с которыми ты… которые твои… в общем, с которыми ты общалась. Чтобы они подтвердили следствию, что он не просто так тебя убил, а по веской причине.
Тебя хоронили в закрытом гробу. Не знаю, помнишь ты свои последние минуты. Надеюсь, ты была без сознания. Он обошелся с тобой… жестоко. Да. Я даже не догадывалась, что… Хотя, не важно.
Слава богу, он тебя в конце концов задушил. Странно звучит, знаю. Он воспользовался веревкой для сушки белья, которую ты три недели собиралась натянуть во дворе, помнишь?
Это было ночью, а наутро он пошел с повинной. Отец говорит: слабак, надо было сдернуть сразу, тем более у него родня где-то под Краснодаром. Еще отец говорит, что теперь Витька – его герой. Что ему надо поставить памятник, а вместо этого влепят пятнашку, и то если повезет с адвокатом. Говорит, он поступил как настоящий мужик.
И не он один так думает. Просто другие не произносят этого вслух.
На твоих похоронах было не очень много народу. Надеюсь, тебя это не расстроило. У большинства из тех, кто упоминает твое имя – а все только о тебе и говорят в эти дни, – сразу же делается такое нравоучительное выражение лица, словно ты пример из книжки по поведению. «Как не должна вести себя девочка, чтобы не быть задушенной». Ты не подумай, вслух они осуждают твоего Виктора. И еще ругают водку. Говорят о ней так, словно она персонаж из сказок Бажова – как все эти огневушки-поскакушки и прочие хозяйки медных гор. Вот и водка для них – хозяйка. Хозяйка живых душ.
Только тут есть одна загвоздка… Виктор ведь бил тебя и трезвым, Марин. И душил частенько. Накануне того дня, когда ты встретила меня в водолазке под горло, помнишь? Почему ты не показала мне синяки на шее? Вдруг что-то изменилось бы.
Или нет.
Я знаю, что нет. Ты не думай, я понимаю.
Ты не могла мне помочь. И я тебе тоже. Как-то странно все устроено, правда? Мы же с тобой были, ну, вроде как друзья. Если друзья не могут помочь, кто же тогда может?
Я наивные вопросы задаю, да? Мне просто не с кем поговорить об этом, кроме тебя. Димку не хочется грузить. Он становится такой виноватый, когда я рассказываю… ну, о том, что у нас дома. Раньше я не замечала. А теперь вижу. Мне это вообще не сдалось ни разу, его муки совести. Вот уж кто ни при чем, так это Димка. У него, между прочим, своих проблем дофига.
Знаешь, на последнем уроке по литературе нам задали написать сочинение о том, как мы собираемся прожить эту жизнь. Кулешова постоянно что-нибудь такое выдумывает, пионерское. Как ты про нее говорила? «Дама с пыльными идеалами!» Она, наверное, ожидала прочесть что-то вроде «Я – Петя, хочу стать космонавтом», или «Я – Лена, мечтаю шить для людей простую удобную одежду».
