Сергей подумал, что вряд ли он пойдет на местное кладбище, но все-таки кивнул.
– И это тоже заслуга Белкина, – неожиданно сказала старушка.
– Почему?
– Одно время он начал привечать Маню. Подкармливал ее, как щенка, а затем она ему надоела. Она вообще была очень приставучая девочка, липучка, и он должен был об этом подумать, прежде чем приручать ее. Меня не покидает чувство, что Николай отравил ее своей заботой, а через нее – и всю семью Шаргуновых. Плесень! Ядовитая плесень расползалась от него!
«Рехнулась старушка», – подумал Бабкин.
– Вы полагаете, что у меня в голове сплошное ку-ку! – Мария Семеновна вновь постучала себя кулачком по лбу. – Но я совершенно уверена, что семью Николая спасло только то, что он погиб. Даже после своей смерти он сумел зацепить тут кое-кого, достать из могилы…
– Кого?
– Знаете, это уже такая литературщина, даже говорить неловко.
– Мария Семеновна! – умоляюще протянул Бабкин.
– Честное слово, жизнь бесстыднее вымысла. Вы ведь знаете, что Белкин утонул на ферме Бурцева?
– Да, я читал об этом. Только фермы не нашел.
– И не найдете. Ее снесли, сейчас там только овес да клевер. Сам Бурцев после гибели Николая никогда здесь больше не появлялся, хотя прежде, как я слышала, высказывал намерение восстановить свою заброшенную ферму. Якобы ему сообщили о способе, которым можно было отвести в сторону подземные воды, загубившие все его предприятие… Не знаю… Суть в другом. Тело Николая нашли только через неделю. Оно сильно пострадало.
– В закрытом резервуаре? – удивился Сергей.
– Один наш местный товарищ, полагающий себя хитрее и умнее прочих, придумал разводить там раков. Идея, конечно, была обречена. Вы же знаете, что ракам нужна проточная вода. Но за те семь дней, что покойный Белкин провел в их компании…
Старушка выразительно посмотрела на Сергея.
– Объели его, – кивнул Бабкин. Он помнил вид трупов, вытащенных из реки.
– Я сама, конечно, не видела, но мне рассказывали. – Мария Семеновна понизила голос. – Ужасающее было зрелище! И вот наш Алексей Иванович, тот самый, который…
– …раков запустил?
– …да! Наш Алексей Иванович немного спятил на этой почве. К нему до сих пор является Белкин, как утопленник у Пушкина. Вы же помните, конечно! – И она продекламировала, отбивая такт рукой: – «Из-за туч луна катится – что же? Голый перед ним! С бороды вода струится, взор открыт и недвижим, все в нем страшно онемело, опустились руки вниз, и в распухнувшее тело раки черные впились!»
– Из этого стихотворения я в детстве впервые узнал, что раки не красные, а черные, – сказал Бабкин. – А прежде пытался в нашей речушке красных ловить.
– Прикладная роль поэзии сильно недооценена, – согласилась Мария Семеновна.
Вечером второго дня Бабкин постучал в дверь дома, утопающего в бледной сирени. Он помнил слова библиотекарши: «Раздуло, как дохлого кита», и потому был очень удивлен, увидев мать Ольги Гавриловой.
Перед ним стояла полноватая миловидная женщина лет шестидесяти пяти. Круглое лицо выглядело моложавым, его не старила даже седина.
– Никаких известий? – испуганно спросила она, прежде чем поздоровалась.
Бабкин покачал головой.
Они разговаривали до этого лишь раз, по телефону. Вживую у нее оказался мягкий округлый голос, и вся она производила впечатление мягкости и уюта.
Его провели в просторную комнату. Сергей заметил в шкафу за стеклом Ольгин портрет. На кровати, застеленной белым покрывалом с кружевным подзором, одна на другой были выложены четыре подушки: от большой до маленькой, которую бабушка Сергея называла ласково «думочка». Его окатило приступом ностальгии.
Пришел муж Натальи Ивановны, молчаливый мужчина с невыразительным лицом и огромными как лопата руками. Он сел в углу и ни словом не нарушил их разговор – лишь единственный раз, когда жена поежилась от сквозняка, встал и так же безмолвно накинул ей на плечи шаль.
– Как вы думаете, ваша дочь могла уйти от мужа?
– Оля – от Пети? – удивленно переспросила женщина. – Что вы! Никогда. Она его очень любит.
Если Наталью и интересовало, зачем он приехал в Русму, она ничем этого не выдала. Отвечая на вопросы, Белкина потихоньку рассказала ему свою жизнь. Пока она говорила, в его тарелке словно сам собой образовался борщ, а на столе возникли сметана и хлеб. В этой естественной, незаметной заботе было что-то умиротворяющее, словно рядом неслышно пели колыбельную, знакомую с детства.
Заговорили о ее покойном муже.
– …думали, сбежал. Никому в голову не приходило его искать. Наверное, поэтому тело обнаружили так поздно. Вы приехали вчера?
– Вчера рано утром.
– Значит, вам уже доложили о нашей семейной жизни. В тот вечер Коля меня сильно избил, я потеряла сознание. А Оля сбежала от него и пряталась по чужим огородам. Бедная моя девочка… Я ужасно виновата перед ней. Как вы думаете, что могло случиться в Греции?
– Похоже, она уехала, только непонятно, по какой причине. А почему виноваты, Наталья Ивановна?
– Потому что я ее развращала, – тихо сказала женщина.
Бабкин переспросил, решив, что неправильно понял.
– Я боялась Колю, – сказала Наталья. – После того, как мы переехали в Русму, в моей жизни не было ни одного часа, когда бы я не думала о нем, и ни одного дня, проведенного без страха. Оля росла, думая, что то, что происходит, нормально. Я ее в этом убеждала. Говорила ей, что все в порядке. Мне казалось тогда, что я уберегаю ее от чего-то ужасного. Но не уверена, кто причинил ей больше вреда, я или мой муж.
– Вы-то ее не били, – заметил Сергей.
– Нет. Знаете, я много думала над этим. Мне ведь Бог большого ума не дал, – Наталья виновато улыбнулась. – А подумать пришлось хорошенько. Я поняла вот что: зло – это неизбежность. Оно есть всегда, когда-то маленькое, когда-то большое. Беда не в том, что оно рядом с вами, а в том, что вы не называете его злом. Мой муж – он был, как сейчас бы сказали, садист. Не просто вспыльчивый или раздражительный человек. Ему нравилось, что он причиняет мне боль. Первый мой грех в том, что я позволила ему жить рядом с моим ребенком. Но за это меня еще худо-бедно можно простить, я была до смерти перепуганная забитая дура, да к тому же сильно любила его. Вторая моя провинность хуже. Я не назвала вещи своими именами. Вы читали книжки по истории?
– Читал… не очень много, – Бабкин пытался понять, куда она клонит.
– Я из них вот что узнала. При царях жили шуты. Они могли любому придворному и даже самому царю сказать правду, и ничего им за это не было. А среди простого народа жили юродивые. Они тоже говорили правду, и бить их за это никто не смел, их почитали, почти как святых. В наше время нет ни шутов, ни юродивых. Бывает, и захочешь, чтобы тебе правду сказали в лицо, – а некому.
