– А что потом? – спросил Илюшин.
– Белкин сначала орал, умолял ее, потом замолчал. Стал плавать туда-сюда, наверное, хотел согреться. А мы ушли. Белка, конечно, была девка с железными яйцами, но смотреть, как твой собственный отец умирает… Мне-то пофиг, я его просто ненавидел за Аделаиду. И потом, я вымок весь, замерз, мне нужно было переодеться.
– И вы не возвращались?
– Зачем? – вопросом на вопрос ответил Синекольский. – Если бы кто-нибудь нас там заметил, потом вспомнил бы… начались бы вопросы… Нет. Просто ждали, когда его найдут. Через неделю Женька Грицевец сунулся туда со своими приятелями, хотел курнуть травки в тишине… Ну и получил тишину. – Он ощерился. – Мертвую!
Илюшин хотел еще что-то спросить, но вместо этого сказал совсем другое:
– Хороший ты был ей друг.
Синекольский захлопнул дверцу переноски.
– А толку? Все равно все умерли.
– Ты-то вроде живой.
Дмитрий поднялся и впервые за все время разговора посмотрел прямо в глаза Илюшину.
– Не, – сказал он. – Это тебе кажется. Я давно подох.
2
Доехав до перекрестка, Андреас Димитракис спохватился, что забыл права. Можно было бы и не возвращаться, понадеяться на удачу, но в последние дни ему было неспокойно.
Зайдя в комнату, он увидел старшую дочь: Мина сидела за столом, поджав ноги, и крутила перед собой круглый розовый леденец на палочке.
– Где взяла? – резко спросил Андреас.
В дверях кухни выросла жена. Роза все больше становилась похожа на тень, такая же плоская, темная, безмолвная.
– Говори!
Мина пыталась спрятать чупа-чупс в ладони. Андреас разъярился: девку кто-то угостил, и это наверняка не просто так.
– Тебя лапали? Руки тебе совали под юбку? Шлюха! Рассказывай!
Мина уклонилась от пощечины и вскочила. Щеки вспыхнули от возмущения.
– Я сама купила!
– Врешь!
– Нет! Сама! Денежка была!
– Ты украла у меня деньги?
– Ни у кого не крала!
– Врежу тебе сейчас, – пригрозил Андреас. – Ох, как я тебе врежу…
– Катерина дала, – нехотя созналась Мина.
– Катерина?
Он насторожился. Что младшая дочь крысятничает, припрятывает кое-что, Андреасу было известно. Но прежде она никогда не расщедривалась…
Все подозрения последних дней ожили в нем.
– За что она дала тебе денег?
– Просто так! Мина – красивая!
– Очень красивая, – согласился Андреас. – Но Катерина злая. Мы накажем ее за то, что она плохая. Правда?
Мина задумалась. Это было что-то новое: раньше она охотно последовала бы за отцом, даже вздумай он утопить младшую дочь в нечистотах.
– Очень злая, – нетерпеливо продолжал Андреас. Ему почудилось протестующее движение у двери, но меньше всего его мысли сейчас занимала бессловесная жена. – Но мы будем к ней добры. Просто заберем у нее монеты. Все-все! Отдадим их Мине. Пусть Мина купит себе сладкое.
– А ты не отберешь мою денежку?
– Ни за что!
– И не будешь бить Катерину?
Андреас усмехнулся. Как же просто оказалось купить расположение дурочки: один евро – вот цена ее симпатии.
– За что ее бить? Разве она в чем-нибудь виновата?
– Нет…
Он обнял Мину и на секунду прижался губами к ее мягким влажным коровьим губам.
– Ты моя умница. А теперь расскажи мне все. Когда Катерина дала тебе деньги?
3
На обратном пути Илюшин свернул налево от отеля и пошел вдоль обрыва, уходя от гостиницы все дальше и дальше, пока не добрался до пустынной площадки, откуда даже не видно было бухты с туристами. Выжженная солнцем трава шуршала под ногами, как нарезанная бумага. Он сел и стал смотреть на море.
Надо было собраться с силами и рассказать Гаврилову о своих выводах. Но кроме этого, Илюшин чувствовал, что ему требуется переварить рассказ Синекольского.
Он думал о двоих детях, от отчаяния задумавших убийство. О Русме, в которой он никогда не был. О человеке по имени Николай Белкин, убившем слабоумную Маню и неизвестную ему Аделаиду, и о десятках людей, живших вокруг и не вступившихся за женщину и ее дочь.
Потом он подумал про Бабкина и вытащил из кармана сотовый.
– Есть новости? – спросила телефонная трубка, не поздоровавшись.
– Есть, – сказал Илюшин. Он вдруг почувствовал такое облегчение, словно тонул и нащупал спасательный круг. Это был голос из другой жизни, где не били своих женщин и не калечили детей, где вещи были просты и понятны, а если и непонятны, значит, нужно было всего лишь сесть и спокойно в них разобраться. Он временами завидовал этой ясной простоте. А сейчас особенно остро ощутил, до какой степени ему не хватает не только Бабкина, но и его жены – не по отдельности, а обоих вместе, чтобы можно было сидеть у них на кухне, слушать, как они спорят, кому варить кофе, и быть включенным в их болтовню, в их счастье, в их смыслы, которые они сами создавали для себя, а не питались чужими.
На миг он испугался того, как глубоко эти двое проросли в его жизни. Потом вспомнил несчастного Синекольского и сказал себе, что есть вещи и пострашнее.
Бабкин что-то неразборчиво, но осуждающе пыхтел.
– Что?
– Долго, говорю, я буду слушать этот нудный прибой? Он мне еще в Греции осточертел.
– В Русме, надо думать, тебе больше нравится?
Бабкин помолчал, затем хмыкнул:
– Как ни странно, да. Ну, знаешь, лето же… Везде хорошо.
– Марию Шаргунову убил Николай Белкин, – сказал Илюшин.
– Откуда ты знаешь?!
– Синекольский раскололся. Белкин, похоже, был психопат.
– Это я уже понял, – сказал Сергей. – Мне тут порассказали про него…
– И они вдвоем его убили.
В трубке повисла тишина.
– Алло! – сказал Макар. – Ты там?
– Кто вдвоем?
– Гаврилова и Синекольский.
– Они же были совсем мелкие, – недоверчиво проговорил Сергей.
За это недоверие Илюшин готов был обнять его, если бы только подобные проявления чувств не были ему чужды. Десять лет проработать оперативником – и сомневаться в существовании детей, убивших отца одного из них. Да благословит Бог чистых сердцем, сказал он себе с насмешливостью, в которой была изрядная доля зависти.
– Мелкие, да. Хитрые. Умные. Заманили его на ферму Бурцева и сбросили в воду. – Макар опустил подробности.
– Да-а-а… Жаль, Ляхову рассказать нельзя.
