Жуюй не была бедной родственницей, навязанной Тете и Дяде, она была платной гостьей. Перед ее отъездом тети-бабушки упомянули о том, что будут платить за ее содержание сто юаней в месяц – больше, чем зарабатывает каждый из супругов. Что, приняв Жуюй, семья существенно поправит свое положение, тети прямо не сказали, но она видела, что они хотели дать ей это понять.
– Я же ничего для Дедушки не делаю, – возразила Жуюй. – Просто сижу здесь, и все.
– В твоем возрасте надо быть с друзьями, – сказала Тетя. – Вот пошла бы сейчас, нашла бы Бояна или Можань и поехали бы кататься на велосипеде.
На велосипеде Жуюй ездить не умела – никто в родном городе, даже те из соседей, кому до всего было дело, не мог ждать, что две немолодые женщины будут бегать за девчонкой, едва сохраняющей равновесие, готовые подхватить ее, когда она начнет падать. Поначалу этот ее изъян, похоже, смутил Можань и Бояна – они-то были настоящие пекинские дети, выросшие в седле так же, как растут в лошадином седле дети монгольских скотоводов. Автобусы, трамваи и метро, считали Можань и Боян, – это для стариков, для маленьких и для тех невезучих, кто почему-то лишен свободы, которую дает велосипед.
В прошедшие недели Жуюй часто с ними бывала. Зная город назубок, они по очереди возили ее на багажнике, выбирая боковые улицы и переулки, чтобы не остановила полиция: ездить вдвоем на одном велосипеде запрещено. Если нельзя было избежать магистрали или бульвара, они вели велосипеды, показывая Жуюй по пути старые швейные мастерские, столетние мясные лавки и булочные.
Жуюй не имела ничего против побыть одна, но других – Бояна, Можань, соседей – ее готовность к одиночеству, судя по всему, напрягала. Для Тети каждый час, что Жуюй проводила сама по себе, был своего рода укором. Рьяное желание окружающего мира сделать ее не такой, какая она есть, заставляло ее смотреть на все с недоверием. Почему, думала она иной раз, людям позволено быть такими глупыми?
Не получив ответа на свое предложение, Тетя сказала, что, может, и нехорошо с ее стороны такое думать, но для своих лет Жуюй слишком много времени проводит со старыми людьми. Но Боян ведь живет у бабушки, возразила Жуюй, а Тетя сказала на это, что он другое дело, имея в виду, догадалась Жуюй, что у Бояна есть родители. То, что Жуюй не знает своих родителей, было на уме у всех знакомых с ее историей – ведь, согласно понятиям мира, ребенка должны произвести на свет отец и мать. Ребенок не может возникнуть, как растеньице, в трещине дороги; но Жуюй хотела, чтобы мир считал ее чем-то вроде этого – жизнью, упавшей сверху в щель между двумя ее тетями. Того, что для них троих это самое естественное, что, может быть, человек вроде Тети понять был не в состоянии.
Жуюй повернулась к старику, полузакрывшему глаза от скуки или усталости. Понимает ли он, задалась она вопросом, что все окружающие, кроме нее, если и не будут рады, то испытают облегчение, когда он умрет? Она, может быть, единственная почувствует утрату, хотя совсем его не знает.
Во дворе кто-то отпустил шутку, раздался смех, сопровождаемый хлопаньем ладоней, которые охотились в воздухе на кровожадных комаров. В последнем свете дня носились, уже пробудившись, летучие мыши, испуская тонкий пронзительный писк, не похожий ни на какие другие звуки, производимые живыми существами. Жуюй никогда раньше не видела летучих мышей, и эти странные животные, слепо и неистово летающие в сумерках, полюбились ей как мало что другое в Пекине. Даже из Дедушкиной каморки можно было порой увидеть летучую мышь, а то и двух, круто и безошибочно сворачивающих вбок перед самым столкновением со стеклом.
Тетя заменила спираль новой и зажгла ее; красный кончик был в комнате единственным живым источником света. Ни она, ни Жуюй не включали электричество, и в густеющих сумерках исхудалое лицо старика выделялось не так резко.
– Я никогда тебя не спрашивала, – заговорила Тетя после молчания не таким звучным голосом, как будто не была уверена в своем праве нарушить тишину. – Твои тети-бабушки – как они?
– Хорошо.
– Ты им писала?
Когда Жуюй только приехала, Тетя показала ей конверты и марки в ящике ее нового письменного стола, но она только сообщила своим тетям-бабушкам телеграммой, что добралась благополучно, писем же не писала – их от нее и не ждали. Не желая сейчас в этом признаваться, она только неопределенно кивнула; хотелось надеяться, что ни Тетя, ни Шаоай не будут считать марки и конверты в ящике. Получила ли она ответ, спросила Тетя и добавила, что они с мужем написали ее тетям-бабушкам, но от них ничего пока не пришло.
Жуюй сказала, что ей тоже не пришло, и почувствовала досаду, потому что Тетя, похоже, была огорчена их молчанием больше из-за нее, чем из-за себя.
– Ну, они всегда знают, как лучше поступить. Я думаю, они в нас уверены, не сомневаются, что ты устроилась хорошо, – сказала Тетя. – Или письмо где-нибудь задержалось. Такое всегда может быть.
– Ничего страшного, – отозвалась Жуюй.
– Есть там, где они живут, телефон? Сможет человек, который дежурит на телефоне, что-то им передать? Или их позвать? Я могу попросить Дядю отвести тебя на почту сделать междугородный звонок.
– По-моему, им не нравится, когда им звонят, – сказала Жуюй.
От писем они тоже не были в восторге. В подъезде их многоквартирного дома был зеленый деревянный ящик, куда дважды в день клали письма и газеты. Жители дома – не Жуюй и не ее тети – останавливались и проглядывали почту, читали заголовки чужих газет или бросали взгляд на чужие желто-коричневые открытки с зеленой почтовой эмблемой, которые стоили дешевле писем и предпочитались, когда нечего было скрывать. Как-то раз в первом классе Жуюй, только-только научившуюся читать, потянуло заглянуть в ящик. Верхнее письмо было адресовано семье на третьем этаже, но, помимо этого, она мало что увидела. Младшая из ее теть, которая шла впереди и уже начала подниматься по лестнице, остановилась и оглянулась на нее. В глазах пожилой женщины не было упрека, она ничего не сказала, но Жуюй сразу поняла: сделав это из бесцельного любопытства, она опустилась ниже того, ради чего ее растили тети.
– Нет, правда, ничего страшного, – сказала она сейчас. – Тети напишут, если надо будет.
Тетя, вздохнув, промолвила, что Жуюй, конечно, знает их лучше. В ее голосе прозвучала нотка поражения; Жуюй, впрочем, унаследовала от своих теть убежденность в том, что людям, особенно не слишком умным, нравится, когда у них случаются мелкие неприятности и пустые недоумения. У нее не было слов, чтобы облегчить Тетино беспокойство.
Старик, все это время мелко дышавший в полутьме, потерял терпение. Раздалось утробное ворчание, грозившее перейти в нешуточный протест. Тетя зажгла десятиваттную флюоресцентную лампу, свисавшую с потолка на двух цепочках; свет придал голой комнате, ее обитателю и двум посетительницам мертвенно-бледный вид. Тыльной стороной запястья Тетя проверила воду в тазике – несомненно, она была в лучшем случае еле теплая, но какая разница?
– Ты теперь иди, найди своих друзей, – сказала Тетя. – Дай мне обмыть Дедушку, пока он совсем на меня не рассердился.
