Боян походил еще несколько минут, чтобы успокоиться и сосредоточиться на свидании. Когда он наконец, двигаясь по неосвещенной стороне улицы, приблизился к Сычжо, он увидел, что она уже заперла магазин. Стоя на границе оранжевого пятна от ближайшего фонаря, она не набирала на телефоне текстовых сообщений, не смотрела нетерпеливо по сторонам, озабоченная его опозданием. По ее виду – она стояла с прямой спиной, неподвижно как статуя, глядя прямо перед собой, хотя в темноте впереди мало что можно было разглядеть, – он не мог понять: то ли она привыкла ждать других, то ли, наоборот, никогда не бывала в таком положении, и терпеливое ожидание еще не утомило ее.
8
«Пожалуйста, знай, что каждый мой день живется ради встречи с тобой. Пожалуйста, пусть чужие вокруг меня остаются чужими. Они не знают тебя, и они жалеют меня, потому что не знают тебя».
Жуюй перестала, чувствуя: что-то пошло не так. Она всегда любила этот момент в самом конце дня, когда ничто не стояло между Богом – ее будущим – и ней; даже ее тети-бабушки, которые вели за занавеской свою личную беседу с ним, теряли на время значение. Жуюй не понимала, однако, что вера для них – единственный способ сохранять достоинство в жизни, забравшей у них слишком многое: их слабовольная мать умерла слишком рано, брат, на которого они истратили свой запас любви и надежды, исчез, имущество конфисковали, привилегию принадлежности к Церкви отняли. Мир для сестер был сумрачной транзитной зоной, где они, вооруженные против него религией, с течением времени все больше становившейся для них вещью их собственного изготовления, либо не подозревали, какую тень бросают на жизнь сироты́, либо считали это несущественным; ей же, приспособившей зрачки к вечному сумраку, стерильность принимающей за чистоту, отчужденность – за благочестие, то, что она различала в наводящей страх тени двух женщин, казалось единственной жизнью, достойной такого названия.
Но после приезда в Пекин спокойствие, которое давал Жуюй разговор с Богом, пропало. Могло ли быть, что он отдалился от нее просто для проверки? Не остался ли он на месте, дав ей уехать к чужим? Ее мольбы к нему, многократные и отчаянные выражения любви и преданности – все это, невостребованное, было разбросано вокруг нее, трупики нежеланных слов валялись, точно дохлые мухи осенью. Странно, думала Жуюй сейчас, что другие насекомые исчезают с наступлением холодов, а мухи падают мертвые на подоконники, на пол в углах комнат; им даже перед смертью не позволено скрыться, их уродство выставляется на общее обозрение.
Может быть, на это есть причина, ведь своя причина есть на все; ее тети сказали бы, что один Бог знает, в чем она. Но если Бог может покинуть мух и лишить их смерть пристойности, то как знать – может быть, она, Жуюй, не отличается в его глазах от этих мух? Ее тети-бабушки неизменно уповали на Бога, но что если они допустили ошибку – что если он, как ее родители, не увидел в ней ничего такого, ради чего ее стоит беречь?
Паника ударила по Жуюй с такой неистовой силой, что ей стало физически больно – так больно, что сперло дыхание. Она открыла глаза и разняла руки, но вокруг все было по-прежнему: на письменном столе ровно светила лампа, перчатки нарисованного на циферблате часов Микки Мауса потихоньку перемещались, отмеряя время. В спальне, которую она делила с Шаоай, она была одна, сидела спиной к двери, занавеска висела спокойно. Дядя и Тетя уже легли, дав Дедушке снотворное, чтобы тихо проспал до утра. В общей комнате сидели Шаоай и ее университетская подруга, смотрели телевизор, уменьшив громкость. Через открытое окно до Жуюй донесся крик цикады, встревоженный, отчаянно призывный, – и умолк. В траве стрекотали первые осенние сверчки, их оркестр звучал меланхолично.
Жуюй приказала себе собраться. В любую минуту Шаоай и ее подруга Енин могли выключить телевизор и войти в спальню. Енин пришла вечером, приехав на поезде из своего родного города на осенний семестр, и ночевала у них, прежде чем вселиться в общежитие. Само собой разумелось, что на двуспальной кровати, которую Жуюй делила с Шаоай, они отлично разместятся втроем.
«Пожалуйста, прости меня и, пожалуйста, дай мне храбрость, чтобы быть достойной твоей любви», – начала вновь Жуюй, хотя страх, что она ему отвратительна, все нарастал. Она оставалась в том же положении и, не открывая глаз, ждала, чтобы прошла жестокая боль, но все время понимала, что боль не может быть ничем иным, как наказанием, которое наложил он. Он видит все, что надо видеть, и печется о ее благе. Так почему же тогда она, что ни день, просит его дать ей силу, которая уже должна у нее быть? Не досадно ли ему видеть, что она не может исполнять его требования; не тяготит ли его то, что она такая надоедливая, что не умеет выказать свою любовь, что постоянно клянчит у него, вечно клянчит, вечно?
Кто-то беззвучно вошел в комнату, и только когда вошедшая бросила на кровать подушку, Жуюй ощутила ее присутствие. Резко обернувшись, Жуюй увидела Енин, которая сидела на кровати; ее взгляд был обращен на Жуюй, но расфокусирован, она, похоже, всматривалась в то, что сама себе рисовала в воображении. Жуюй обратила внимание за ужином, что Енин, высокая и худосочная девушка, со всеми вежлива, но мало ест и мало говорит. Тетя не бомбардировала гостью вопросами и не потчевала ее усиленно, но видно было, что Тетя нервничает, и ее беспрерывная трескотня была еще глупей, чем обычно. Жуюй замечала – и поведение Тети при гостье это подтвердило, – что она суеверно боится тишины, как будто даже крохотный перерыв в обмене репликами – проявление ее несостоятельности или, хуже, предвестье некой беды.
– Я думала, ты смотришь телевизор с Шаоай, – сказала, подождав, Жуюй старшей девушке, которая все молчала и не отводила глаз.
Что-то в Енин внушало Жуюй тревогу, но она была слишком юна, чтобы это распознать: старшая девушка действовала в жизни в том же, что и Жуюй, амплуа нарушительницы принятых правил; самое болезненное поражение из всех – поражение от своей же стратегии в чужих руках.
Енин дернула плечами. В общей комнате – в спальне это было слышно – Шаоай переключила канал.
– Что ты делала, когда я вошла? – спросила Енин.
– Ничего.
– Невозможно делать ничего.
– Просто сидела и думала.
– О чем думала? Или о ком?
Жуюй пожала плечами и тут же осознала, что переняла этот недружелюбный жест у Енин.
– Ты случайно не с богом своим разговаривала? Шаоай говорит, ты с ним общаешься больше, чем с нами, смертными, – сказала Енин, выбирая слова со зловредной аккуратностью.
Жуюй встретилась с ней взглядом. Енин ждала и, так и не услышав ответа, показала подбородком на футляр с аккордеоном в углу.
– Твой аккордеон?
– Да.
– Говорят, тут никому не удалось уговорить тебя снизойти и сыграть.
Ее что, подумалось Жуюй, Шаоай послала ее унижать? Иначе зачем Шаоай вообще могло понадобиться говорить про нее с подругой? Шаоай ее невзлюбила, это было ясно как день. Она почти не разговаривала с Жуюй, что было, надо сказать, к лучшему, потому что в эти дни она редко разговаривала с кем-либо без того, чтобы огрызнуться; но поздно вечером она без устали демонстрировала свою к ней враждебность и отвращение. Ждала, пока Жуюй ляжет, гасила свет и продолжала читать при переносной лампе, яростно переворачивала страницы и иногда, кончив чтение, швыряла книгу на пол через комариную сетку. Жуюй, старавшаяся вставать как можно раньше – к счастью, Шаоай спала слишком долго, чтобы затевать утром новый раунд молчаливой конфронтации, – иногда бросала взгляд на книгу на полу, если она лежала названием вверх. Несколько дней подряд это была книга «Второй пол» некой де Бовуар; название смутило Жуюй, и, запомнив этот желтый корешок и потрепанный вид, она старалась не смотреть, даже если книга пялилась на нее с пола. Были и другие, потоньше, все с неприятными названиями: «Тошнота», «Мухи», «Чума». Одна книга, впрочем, привлекла внимание Жуюй: «Исповедь сына века»; она была не прочь узнать, о чем это, но не смела шевельнуть страницей, боясь, что Шаоай проснется и застанет ее.
