– Я играла на пианино в твоем возрасте, – сказала Енин. Смешно, подумала Жуюй: говорит так, будто мы из разных поколений. – Все время практиковалась. И все равно времени не хватало, я жалела, что в сутках не сорок восемь часов. Вот я и удивилась, когда наша с тобой подруга мне сказала, что ты здесь ни разу не притронулась к инструменту.
– Аккордеон – громкий инструмент.
– Все инструменты громкие.
– Не хочу беспокоить Дедушку.
– С чего ты взяла, что можешь его обеспокоить? – спросила Енин, но затем ее голос смягчился. – Меня тревожит, что ты потеряешь навык, если не будешь играть каждый день.
– Я могу подождать до начала школы. Можань говорит, там есть музыкальный класс.
– И все-таки ваши соседи наверняка думают, что ты от заносчивости не хочешь им сыграть.
– Никто так не думает, – возразила Жуюй.
– Откуда такая уверенность? – Енин с невинным удивлением широко открыла глаза, но затем опять их сузила. – Ты слишком юная, ты ничего еще не знаешь. Ты и половины не знаешь того, что люди о тебе думают, – промолвила она с мягкой печалью бессилия, словно об искалеченном животном или мертвом младенце.
Жуюй передернуло. И правда, несколько соседей просили ее дать во дворе вечерний концерт. Она вежливо качала в ответ головой и удивлялась про себя, почему люди так настойчивы, ведь она ясно дала понять, что не хочет. К аккордеону, на котором она играла, потому что так решили ее тети, она не питала ни любви, ни нелюбви. Инструмент неважно ей подходил. Массивный, он ощущался как неизящное продолжение ее груди. Звучал громко, вещи, которые она играла – польки и вальсы из мест, где, она воображала, вечно светит солнце, – были слишком радостные. Дома, у теть, Жуюй иногда практиковалась, нажимая на клавиши, но не растягивая мех; только тогда она воспринимала себя как исполнительницу музыки, безмолвные мелодии были продолжениями ее мыслей, никто их не слышал, никто не обращал на них внимания.
– Какая милая, какая очаровательная невинность, – сказала Енин, улыбаясь себе, словно смакуя свое замечание, но прежде, чем Жуюй смогла ответить, она начала взбивать подушку. – Какая твоя сторона кровати? – спросила она, и ее лицо вдруг сделалось ледяным, как будто она истощила запас доброжелательности и теперь хотела отстраниться от всего.
Потом, лежа без сна, Жуюй услышала, как Шаоай забирается в кровать между ней и Енин. Обеих старших девушек трудно было назвать приятными, и Жуюй удивилась тому, что они подруги. Или, может быть, у них не могло быть иначе, лезвие одной постоянно должно было врезаться в лезвие другой, желание ранить было неотделимо от желания быть раненой.
Много позже Жуюй разбудило злое перешептывание. Она не знала, который час и как долго длилась ссора. Она лежала как могла тихо, старалась дышать ровно, и вскоре стало ясно, что они спорят из-за парня.
– Пускай себе идет в монахи, – сказала Шаоай, – раз не имеет храбрости постоять за себя.
– Не в храбрости дело. Вопрос в том, что для него лучше.
– Или в том, что лучше для тебя? Разумеется, тебе труднее будет его охмурить, если он побреет голову и будет жить в храме.
– Это гнусно, Шаоай.
– А правда – она такая. Неприятная на вкус.
– Ты к нему несправедлива, ты слишком строго его судишь, потому что ревнуешь.
– Ревнуешь – неверное слово, – сказала Шаоай. – Он недостоин моей ревности.
– Еще бы, – сказала Енин. – Любой парень, на какого я обращаю внимание, для тебя низменное существо. Ты хочешь, чтобы я никого не любила и вечно была приклеена к тебе.
– Если у тебя такое ощущение, ничто не мешает отклеиться в любую секунду.
– Немудрено, что ты теперь так говоришь, когда с тобой делит постель миленькая и глупенькая девчушка.
Какое-то время обе лежали тихо, затем Жуюй почувствовала щекой легкое дуновение: Енин подняла комариную сетку.
– Куда ты? – спросила Шаоай.
Енин не ответила, и пару секунд спустя Жуюй услышала шаги ее поношенных шлепанцев в сторону общей комнаты. Она стала ждать колокольчика на входной двери, но он молчал.
– Ну как, вдоволь наслушалась? – спросила Шаоай тихо, но не шепотом.
Жуюй лежала не шевелясь.
– Я знаю, что ты не спишь, – сказала Шаоай. – Просто чтоб ты не поняла ситуацию превратно: парень, про которого мы говорили, был и моим другом, но теперь он боится дисциплинарных мер из-за участия в протесте. Его родители устроили так, что он уходит на время из университета и перебирается в храм. Вообрази себе. Подальше от мирских дел.
Пожалуйста, сделай так, чтобы она перестала. Пожалуйста, убери ее, ведь она для тебя пустое место, и для меня поэтому тоже.
– Мы с Енин не согласны насчет его решения – я думаю, это все, что тебе надо знать, – сказала Шаоай. – Она считает, это хорошая идея. Любая идея, которая спасет его задницу, для нее хорошая идея. Но потом она чувствует себя несчастной из-за того, что отпускает его в мир, куда ей нет доступа. Мечтает, видимо, стать его персональным храмом.
Столько горечи звучало в этих словах, что Жуюй не вытерпела:
– Я не просила тебя мне рассказывать.
– Я для того тебе рассказываю, чтобы сэкономить твое время, чтобы ты не раздумывала над этим долго, – сказала Шаоай. – Теперь ты все знаешь, и лучше выкинь это завтра из головы.
Но Жуюй понятно было, что это не все; впрочем, это не имело для нее большого значения, потому что отделять правду от неправды – не ее дело; секреты, какими бы они ни были, порождают уродство. Жуюй чувствовала, что к ней льнет нечистота, словно присасываются к телу пиявки, про которых она читала.
– Хотя, если подумать, тебе, может быть, и полезно будет узнать чуть побольше про то, как все на свете устроено, – сказала Шаоай. – Твои тети-бабушки, похоже, здорово постарались тебя изуродовать.
– Ты даже их не знаешь, – сказала Жуюй.
– А я хочу их знать? – отпарировала Шаоай. – Судя по тому, как они тебя воспитали, я бы всякому юному существу посоветовала бежать от них как можно дальше.
Дома Жуюй приучилась не волноваться, видя, как люди обмениваются за спиной у ее теть насмешливыми взглядами: никто из них ее теть-бабушек не понимал, и, что важнее, тети не нуждались в понимании посторонних. Ей хотелось сейчас, чтобы она могла воспринимать болтовню Шаоай как нечто столь же маловажное, но Шаоай, судя по всему, твердо решила, что не отстанет.
– Дай-ка объясню, что я имею в виду, – сказала Шаоай. – Вот что ты думаешь про Енин? Она хорошая, по-твоему? Твои тети назвали бы ее хорошей?
– Она твоя подруга, – отозвалась Жуюй. – Зачем тебе мое мнение?
– Твой ответ как раз-таки мою мысль и доказывает. Да, она моя подруга, но прежде этого она человеческое существо, она существует; любой должен иметь возможность составить о ней мнение. Моя мать думает, что она чудачка. Мой отец, скорее всего, считает ее избалованной девчонкой вроде меня. Наш очень трусливый приятель – будущий монах – считает ее жутко привлекательной и хочет, чтобы она ждала его, пока он отсиживается в храме, а потом вышла за него замуж. Но ты, ты – твое мнение какое? Ты только смотришь на нее холодным взглядом и говоришь себе: она не имеет ко мне никакого отношения. И она становится для тебя ничем. Понимаешь? Есть человек, которого ты, пользуясь абсурдной логикой, навязанной тебе твоими тетями, лишаешь бытия, превращаешь в ничто.
