Один лист падает, и знаешь, что осень настала; утром в последний день августа Жуюй услышала, как во дворе бабушка Бояна, беседуя с соседкой, вспоминает эту пословицу. Смена времен года, судя по всему, пробудила в людях сентиментальность, все как будто готовились к тому, что некая их малая часть умрет, как умирают летние существа. Арбуз Вэнь, услышав слова пожилой женщины, затянул фальцетом отрывок из оперы, где старый военачальник горюет о дереве, одряхлевшем за пятьдесят лет его службы; близнецы Вэня пустились передразнивать отца из-за сетчатой двери, а потом захихикали, оборвав представление и уменьшив печаль.
Подожди немного, не раз говорили Жуюй соседи, ты полюбишь пекинскую осень. Или же: дождись осени, и ты полюбишь Пекин. Идея, что можно полюбить место или отрезок времени, была нова для Жуюй; она, может быть, переварила бы это лучше, не будь все убеждены, что ее чувства должны быть именно такими. Время года было для нее временем года, не больше и не меньше, потому что так воспринимали время ее тети-бабушки, каждый день был для них копией предыдущего; а место – любое место – было всего лишь частью пространства, дающей тебе пристанище на пути от начала к концу. Лишь на театральных подмостках старик может положить руку на шершавую кору дерева и предаться печали из-за своей грядущей смерти; в реальной жизни, если человек горюет о себе, это горе так же бессловесно, как тусклый свет в глазах Дедушки, который лежит в застойной лужице дней, скопившихся вокруг его умирающего тела.
Утром 31 августа Боян прикрутил аккордеон Жуюй сзади к своему велосипеду, а Можань, перекинув ногу через раму, ждала, пока Тетя кончит говорить с Жуюй и та сядет на багажник. Для поступающих в старшую школу это был день регистрации. Вдобавок к заявлению Тетя дала Жуюй записку о том, что после регистрации она должна зайти к учителю музыки.
Школа № 135 занимала территорию при бывшем храме. В обширном дворе, похожем на парк, там и тут высились старые вязы и тутовые деревья, ухоженный некогда сад посередине давно зарос дикими цветами и плющом. В несколько рядов стояли грубые одноэтажные кирпичные учебные и жилые корпуса сравнительно новой постройки, придававшие всему здесь вид наспех спланированной народной коммуны. Сам же храм, который занимали администрация и учителя, был разделен на два уровня и разгорожен тонкими стенками на кабинеты, однако первоначальная архитектура давала себя знать высокими потолками, круглыми деревянными колоннами и длинными узкими окнами. Внутри стоял вечный полумрак; старая деревянная обшивка стен и потолков была выкрашена в темно-коричневый цвет, пол был тоже старый – кирпичный, серый, неровный и кое-где подцементированный. В коридоре и кабинетах жужжали трубчатые лампы дневного света. Любить, подумалось Жуюй, в этой школе нечего.
Можань и Боян, узнав, что их троих записали в один класс, похоже, обрадовались. После регистрации они повели ее к Шу, учителю музыки. Музыкальный класс находился в дальнем конце территории, в строении, где раньше, сказал Боян, ночевали посещавшие монахов родственники. Жуюй представила себе Енин, подругу Шаоай, в таком же домике при другом храме, вообразила, как парень, которого она любит, одетый в длинный серый балахон, молча перебирает четки, пока она изливает ему душу. Как странно, подумала Жуюй, оказаться в месте, не имеющем отношения к твоей жизни, но необходимом на какой-то срок; тети-бабушки и помыслить не могли, что она будет учиться в бывшем буддийском храме.
Учитель Шу оказался одним из самых некрасивых людей, каких Жуюй встречала. Низенький, лысый, плохо выбритый, с круглыми глазами, постоянно открытыми до предела и, казалось, немигающими, он напомнил ей взъерошенную сову, не столько грозную, сколько растерянную. Когда он улыбался, его лицо выражало неприкрашенное веселье, зубы были желтые от курения. «Я тебя ждал», – сказал он, когда Жуюй назвала себя, и махнул рукой Бояну и Можань, отправляя их из класса. Они послушно вышли, но задержались на веранде, оставив дверь приоткрытой.
Жуюй сыграла «Песню матадоров» и «Голубой Дунай»; учитель попросил еще, и она сыграла две польки. Она не практиковалась месяц, и пальцы, хотя уверенность сохранилась, несколько раз споткнулись на местах, где раньше не спотыкались. Учитель Шу задумчиво кивал и, когда она кончила, попросил у нее аккордеон.
120-кнопочный инструмент «Попугай» наилучшей модели, который тети Жуюй, когда ей исполнилось девять, купили задорого на черном рынке, произвел на него, судя по всему, более сильное впечатление, чем игра Жуюй и ее свидетельство о восьми классах музыкального образования. Он потрогал головку золотистого попугая на корпусе, а затем стер след пальца рукавом. Можно мне попробовать, спросил он. Да, ответила Жуюй и постаралась не смотреть на его грубоватые тупые пальцы с табачными пятнами, когда он взялся за инструмент и стал ослаблять ремни.
– Давно ты играешь?
– Шесть лет.
Шесть лет, сказал учитель Шу, неплохо для этого возраста.
– А родители твои играют на чем-нибудь? – спросил он, но, не успела Жуюй найтись с ответом, он начал «Песню монгольских пастухов».
Пальцы его неказистой правой забе́гали вверх-вниз по клавиатуре с балетной ловкостью, левая разводила и сводила мех непринужденно, ритмично. Посреди пьесы к домику подошла высокая жилистая женщина. Можань и Боян, которые стояли, прислонившись к дверному косяку, быстро выпрямились и пропустили ее внутрь. Она села на ближайший стул и стала смотреть на учителя Шу – без явной улыбки, но что-то в ее лице смягчилось. Когда он доиграл, она назвала себя: директор Лю. Позднее, познакомившись с Жуюй получше, учитель Шу, когда они бывали наедине, рассказывал ей про директора Лю: что она осталась незамужней, чтобы стать педагогом высшего уровня, что, внешне суровая и строгая, на самом деле она добрая и довольно одинокая женщина.
– На аккордеоне ведь как надо играть? Это оркестр из одного человека, и ты должна быть всем понемножку. И петь надо, и шептать, и рычать, и говорить, и нежно мурлыкать, и даже плакать, – сказал учитель Шу, снимая аккордеон и аккуратно передавая Жуюй. – Вообрази себя одним из этих матадоров, и на тебя несется огромный бык. Что ты почувствуешь? Вот с этим и надо начинать играть.
Жуюй смотрела на него. Он задал ей вопрос, но она не знала, нужно ли отвечать. Учитель Шу почесал в затылке.
– Ладно, может быть, я слишком многого от тебя требую. Хорошо, матадором ты быть не можешь. Но представь, что ты в длинном ниспадающем платье кружишься в вальсе на венском балу.
Учитель Шу начал напевать себе под нос «Голубой Дунай» и, взяв за талию воображаемую даму, подняв подбородок, проделал несколько кругов. Боян засмеялся было, но Можань заставила его притихнуть.
– Ну, и как движется в этом танце твое тело? – спросил учитель Шу, остановившись перед Жуюй.
– Я не умею танцевать.
– Это не обязательно. Просто представь себе. Вообрази себя принцессой Сисси. Вообрази себя Роми Шнайдер, играющей Сисси, – сказал учитель Шу. – Знаешь, о каком фильме я говорю?
– Нет.
Учитель Шу, помолчав секунду, развел руками.
