Жуюй не знала, получила она одобрение или нет. С музыкантами, кроме учителя Шу и своего пожилого бывшего учителя игры на аккордеоне, которому тети платили за два урока в неделю, она никогда не имела дела, музыка и ее исполнители мало ее интересовали. Она не питала к музыке ни любви, ни нелюбви: любить или не любить что-либо в жизни – значит сбиться с дороги. Она ровно с таким же успехом могла бы стать шахматисткой, или художницей, или балериной – чем угодно, что отличило бы ее от других в провинциальном городе. С тем, что для нее была выбрана музыка, а инструментом стал аккордеон, Жуюй смирилась как с чем-то неизбежным. Переселяться в воображаемое тело принцессы она смысла не видела.
Учитель Шу кивнул директору Лю, и они ушли в маленький кабинет, примыкавший к музыкальному классу. Можань поманила Жуюй, та секунду поколебалась и подошла к двери, неся футляр с аккордеоном.
– Ведь правда учитель Шу страшно милый? – спросила Можань.
– Ты так думаешь? – отозвалась Жуюй.
Можань покраснела.
– Он вначале может не понравиться, но поверь мне, он один из лучших учителей.
– К твоему сведению, – шепнул Боян Жуюй, – Можань уже три года как неравнодушна к учителю Шу.
– Эй, ты, – сказала Можань. – Хватит!
– А учитель Шу, между прочим, не женат, – продолжил Боян, все еще обращаясь к Жуюй, но улыбаясь Можань, которая хотела что-то сказать, но не стала, потому что учитель Шу и директор Лю вышли из кабинета.
Учитель дал Жуюй папку с нотами и сказал, что будет заниматься с ней по вторникам в четыре, начиная со следующей недели. Она может, добавил он, оставлять здесь аккордеон, и он вручил ей два ключа: маленький от комнатки, где хранились инструменты, и большой, медный, – от входной двери в домик.
Тети-бабушки ничего не говорили Жуюй о музыкальных уроках, и она задалась вопросом, надо ли сказать учителю Шу, что у нее нет денег, чтобы ему платить. Повлияет ли это на ее положение в школе? Немного погодя она поделилась своим сомнением с Можань и Бояном.
– Зачем тебе ему платить, если тебя приняли в школу? – спросил Боян.
– Иначе какой смысл ему меня учить? – сказала Жуюй и объяснила, что дома ее учителю платили десять юаней за урок плюс проезд на автобусе.
– А учитель Шу получает в школе зарплату, – сказала Можань.
– Но разве школа будет ему за меня доплачивать? – спросила Жуюй. – Я могла и не приехать. Он бы не тратил на меня время, а получал столько же, правда?
Можань повернулась к Жуюй и пристально посмотрела на нее, но ее лицо было, как всегда, непроницаемо. Озабоченность Жуюй была вроде бы осмысленной, но Можань не могла отделаться от мысли, что с логикой у Жуюй что-то не так. Жизнь – это не только деньги, хотела Можань объяснить Жуюй, и в уме она могла объяснить это хорошо, так же терпеливо, как она улаживала ссоры между соседскими детишками. Как и другие семьи во дворе, семья Можань была очень скромно обеспечена, трудности у ее родителей были ровно те же, что у большинства знакомых: приходилось очень точно все рассчитывать, чтобы сводить концы с концами, чтобы на месяц хватало яиц, мяса и других продуктов, выдаваемых по карточкам. Тем не менее родители Можань никогда не скупились на пельмени для соседей и делились с ними свежими фруктами, которые ее отец иногда получал на работе бесплатно. Другие семьи не оставались в долгу, и в жизни, которую Можань знала, в жизни, проходившей не только в семье, но и в такой же степени снаружи, с соседями и друзьями, достаток не играл важной роли, о нем не особенно думали. Но, объясняя это в уме, Можань чувствовала, что ее расстроило не только излишнее внимание Жуюй к денежным делам. Для Жуюй в том, чтобы представить себе жизнь учителя Шу без нее, не было, похоже, ничего неестественного; так же легко ей, вероятно, было вообразить себе жизнь без учителя Шу или, если на то пошло, без Бояна и Можань. Не зная, что в пределах ее досягаемости, а что нет, Можань бессознательно подвинулась ближе к Жуюй, словно искала успокоения.
– Если хотите знать, что я думаю… – начал Боян.
– Никто не хочет этого знать, – отрезала Можань, удивив их обоих.
– Хотите или не хотите, скажу все-таки, что предлагаю из-за этого не волноваться, – сказал Боян. Так или сяк, все сложится, добавил он, и, чем глупо стоять, как новенькие, у школьных ворот, почему бы не отправиться на Заднее море, не взять лодку и не получить удовольствие от последнего дня лета перед тем, как возвращаться в клетку?
– В клетку? – переспросила Можань. – Услышали бы твои родители, как ты говоришь про школу, забрали бы тебя к себе.
– Вот это была бы беда настоящая, – сказал Боян и, изобразив обезьяну в клетке, издал жалобные вопли.
Жуюй смотрела на этот маленький спектакль, и, увидев, что она, в отличие от Можань, не улыбается, Боян спросил, беспокоится ли она все еще об уроках музыки. Жуюй покачала головой.
– Откуда ты знаешь, что ты не в клетке здесь и сейчас? – спросила она.
– Ха-ха, ущучила меня, – сказал Боян. – Самые лучшие шутки выдают такие, как ты, даже не улыбаются, когда говорят смешные вещи.
Можань взглянула на Бояна и напомнила про лодку. Солнце на безоблачном небе все еще стояло высоко, и день отличался от других, был реальным и нереальным одновременно. Картинки предстоящей школьной жизни, мелькавшие в голове у Жуюй, когда Боян и Можань показывали ей территорию и корпуса, были странно далеки от того, к чему она успела привыкнуть летом. Заново выкрашенные классы, где стулья лежали на столах кверху ножками, образующими маленький металлический лес, выглядели знакомыми и вместе с тем негостеприимными; в научном крыле, где в одном кабинете на скамье у двери стояли бунзеновские горелки, а в другом поверх старых плакатов были наклеены новые, с наглядно изображенными внутренностями лягушки и человека, было как-то холодно и безжизненно; у беговых дорожек учитель физкультуры мыл из шланга бетонные столы для пинг-понга; в дальнем конце территории, где были жилые корпуса, уже заселившиеся ученики вывесили наружу проветрить цветные одеяла; две девочки, стоявшие у входа в один из корпусов, увидели, к своему замешательству, что термос, который одна из них поставила слишком близко к краю крыльца, почти беззвучно упал и горячая вода, дымясь паром, льется по ступенькам.
Все волнения указывали в завтрашний день – в день действий и взаимодействий, которые решат, кто будет кем в новом классе, в новой компании; нынешний день поэтому сделался пуст, преждевременно уничтожился.
Можань внешне безучастно посмотрела на Жуюй, надеясь, что она согласится на предложенную экспромтом вылазку, и страшась, что она скажет нет. День в одиночестве был немыслим, по крайней мере для Можань, и редкий день в ее жизни проходил без Бояна; а Жуюй что в их обществе, что сама по себе выглядела одинаково безмятежной.
– Еще один день на пруду? – спросила Жуюй тоном таким же неопределенным, как выражение ее лица, и Можань не могла понять, что она предпочитает.
Можань и Боян могли бы запросто поехать на велосипедах на пруд, к своему любимому месту, залезть в лодку и провести остаток дня на воде, слушая цикад в кронах деревьев, поглядывая на разносчиков в аллейках и болтая о пустяках, но эта перспектива, которая месяц назад выглядела бы идеальной для привычно бездумного летнего дня, теперь рождала ощущение неполноты, как будто Жуюй, войдя в их мир, уменьшила его этим. Они трое уже, по крайней мере для Можань, были в большей мере единым целым, чем просто она и Боян.
