– Вы ведь молоды, – сказал Йозеф.
Можань хотела резко ответить, что только глупые люди воспринимают возраст так примитивно. Но чужой человек был добр и всего лишь сказал о том, что видел. Можань было без двух месяцев двадцать три. Когда твоей молодостью восхищаются, хотя ты видела тупик, в который ведет молодость, – это, может быть, в какой-то мере утешает, но этого недостаточно, чтобы забыться. Йозеф мог в своем возрасте уйти в святилище воспоминаний, а у Можань впереди были годы, десятилетия. Она жалела, что ей не столько лет, сколько ему: необходимость жить дальше, когда прожитого уже хватает, превращает человека в усталого имитатора.
Можань принялась вытирать салфеткой стол вокруг своей чашки, думая о замечании Йозефа: на него должен быть правильный ответ, но она не знала какой. Когда снова подняла глаза, ей по лицу Йозефа стало ясно, что он сказал что-то, но не хочет смущать ее, повторяя еще раз. Чтобы не молчать, она спросила его, бывал ли он в тюрьме раньше.
Нет, сказал Йозеф, сегодня первый раз; он и все, кого он знает, – законопослушные граждане.
– Не то чтобы это здорово окупалось, – добавил он.
Такому человеку, как Йозеф, любопытно, должно быть, заглянуть в другой мир, испытывая довольство от собственной разумно оберегаемой жизни. Но жизнь – любая жизнь – защищена хуже, чем он думает. Может быть совершено – или, еще хуже, наполовину совершено – преступление, и неоконченное убийство может быть хуже убийства спланированного и хладнокровно осуществленного. Но всего этого Можань не сказала Йозефу ни тогда, ни потом.
Чуть погодя Йозеф завел речь об Алене – о том, как его с ней короновали как богемского принца и принцессу на чешском празднике в 1952 году, как год спустя она выиграла в их штате конкурс аккордеонистов. Аккордеонистов? – вполголоса переспросила Можань, но ничего не добавила, и Йозеф кивнул: да, не самый обычный инструмент в этой стране, но оба они, и он и Алена, на нем играли, как все дети чешских иммигрантов. Их деды и бабушки перебрались на другой континент из соседних деревень, их отцы были собутыльниками, одинаково любившими маринованный говяжий язык. Можань было ясно: брак между Йозефом и Аленой удался, детей они растили с попечением о том, что для них будет лучше, друзьям были верны, историей прежних поколений дорожили, десятилетия памяти добросовестно хранили в семейных альбомах. Когда Йозеф заговорил о несчастном случае с Аленой, Можань увидела, что его глаза увлажнились. Кое-чем легче делиться с чужим человеком, когда приближается пора с ним прощаться; смерть не такую мрачную тень отбрасывает в сердце прохожего.
Перед тем как они расстались, Йозеф спросил Можань, есть ли у нее планы на ее первый День благодарения в Америке. Она сказала нет, и он предложил отметить праздник с ним и его семьей. Он умолчал о том, что это будет первый для него и его детей День благодарения без Алены, но Можань догадалась. Потому ли она приняла приглашение, что чужие раны всегда к чему-то побуждали, оправдывали ее существование? После развода у Можань возникла привычка придирчиво рассматривать все в своих отношениях с Йозефом. В конце концов, вся эта история – два года они встречались, потом три года жили в супружестве – история, не имевшая никакого отношения к ее жизни в Китае, сохранилась целиком, точно в янтаре, и была единственной, у какой она могла найти начало и конец; но даже в этой простой истории она, разглядывая ее пристально, видела мало смысла. Что если она нашла бы повод и отклонила бы приглашение Йозефа, как отклоняла все подобные приглашения и тогда, и позже?
Но в тот вечер в кафе ответить Йозефу согласием было только естественно: пригласить человека, приехавшего в новую для себя страну, – хороший, добрый поступок. Давая ему свой номер телефона, она сказала, как ее на самом деле зовут.
– Как вас лучше называть – какое имя предпочитаете? – спросил Йозеф.
– Не имеет значения, – ответила она, хотя знала, что имеет.
– Что ж, тогда будем называть вас Можань, – сказал Йозеф, и она обратила внимание, что он охватил этими словами и своих родных. – Ваше имя что-нибудь означает? Я слышал, что все китайские имена значащие.
Такое имя, как у нее, может записываться разными способами, сказала она. Иероглифы, которые выбрали для нее родители, означают тишину, тихий нрав.
– Молчаливость?.. – попыталась она уточнить, но затем сказала, что скорее это сдержанность. – Это значит, что человек склонен хранить свое мнение при себе.
Какое странное имя для ребенка, ожидала она услышать от Йозефа, но он только кивнул, как будто не усмотрел ничего необычного. И она пожалела, что отказалась от Лары, которая была бы совсем другой: привлекательной, дерзкой, таинственной.
Уезжая из Китая, Можань знала, хоть и не сказала родителям, что никогда не вернется; не сказала она этого и Бояну, когда за несколько дней до вылета попросила его устроить ей встречу с Шаоай. К тому времени они уже были чужими друг другу: Можань выбрала университет в Гуанчжоу – самый дальний от Пекина, какой могла, а Боян и Жуюй поступили в один и тот же университет в Пекине, но на втором курсе Жуюй внезапно бросила учебу и вышла замуж, чтобы уехать в Америку.
Дядю и Тетю, должно быть, предупредили о визите Можань: они оба ушли до ее прихода, оставив Шаоай на попечении Бояна, который помогал ей двигаться по квартире, пуская в ход сильные руки и терпеливые слова. Вещество, искалечив мозг Шаоай, оставило ее почти слепой и с разумом трехлетнего ребенка. Потерявшая нормальное зрение, Шаоай приблизилась к Можань, сидевшей на краешке стула, и придвинула лицо совсем близко, как будто могла за один раз увидеть только губы, или нос, или кусочек щеки. Бормотание Шаоай было бессвязным, и перепады ее настроения – то смех, то плач, то скулеж, – казалось, нисколько не смущали Бояна и не повергали его в уныние. Его лицо, в котором появилась незнакомая Можань суровость, уже не было мальчишеским, и она чувствовала себя приниженной тем, что угадывалось под его мягкой властностью в отношении Шаоай и безукоризненной вежливостью с самой Можань: это был человек, нашедший в жизни все решения, в каких нуждался, и готовый, как и другими, пожертвовать ею, если она каким-нибудь образом будет ему мешать.
Пробыла она там недолго. Опасная полнота Шаоай и то, как неожиданно она могла метнуться из одного угла комнаты в другой, привели Можань в нервное состояние, облегчить которое, она видела, Боян желания не имел; более того, ее беспокойство, казалось, доставляло ему какое-то мстительное удовольствие. Уже не один год как он выдвинул причину, по которой прекратил их дружбу: из-за своего чувства к нему, более сильного, чем детская привязанность, она несет главную ответственность за нераскрытое преступление.
Будь Можань другим человеком, она в той квартире восстала бы против его несправедливости: за трагедию легче предъявить счет кому-то персонально, чем обвинить в ней судьбу, которая бьет по всем без разбора. Но гордость удержала ее. Она не хотела выглядеть так, будто выпрашивает у него прощение.
Проводив ее к выходу, он вложил ей в руку свою визитную карточку. «Не забывай нас», – проговорил он медленно и, не успела она ответить, закрыл за ней дверь.
