– Нет, я вас не виню, – сказала она. – Я сама в этом возрасте не знала, чего хочу. Представьте себе: я думала стать нашей разведчицей.
Не дождавшись от Шаоай продолжения, Можань, понизив голос, объяснила Жуюй, что однажды, перед тем как Шаоай поступила в колледж, с ней в «английском уголке»
[5] недалеко от площади Тяньаньмэнь познакомился тайный агент. Он сказал, что несколько недель к ней присматривался, что она как личность произвела на него сильное впечатление; он спросил, не хочет ли она стать тайным агентом, – от колледжа тогда придется отказаться, но она пройдет другое обучение.
Жуюй знала, что Шаоай слушает – может быть, рассчитывает, что эта история произведет на нее впечатление, – но она не хотела встречаться со старшей девушкой взглядами и едва кивнула, когда Можань окончила рассказ.
– Представляете – я могла бы сейчас уметь водить джип, ставить глушитель на пистолет и готовить любые яды, – сказала Шаоай и, не дав никому времени на это отозваться, резко сменила тему: опять стала спрашивать про школу.
Напряжение в комнате спало. Боян несколько раз заливался смехом. Веселость Можань была более осторожной, но Шаоай, судя по всему, настроилась на дружелюбие.
Позднее, когда ложились спать, Шаоай по-прежнему была миролюбива.
– Тебе нравится Боян? – спросила она, когда Жуюй улеглась на свою половину кровати.
– Почему ты спрашиваешь?
– Просто любопытствую. Впечатление, что тебе с ним уютно.
– Мне он точно так же нравится, как Можань, – аккуратно ответила Жуюй, чувствуя, как напрягаются мышцы. Она никогда не знала, куда повернет разговор с Шаоай.
– Или точно так же не нравится?
– Какое это имеет значение? Им не важно, нравятся они мне или нет.
– Мы не о том говорим, что важно им, – сказала Шаоай и, приподнявшись на локте, посмотрела на Жуюй. – Я вот что хочу знать: тебе они нравятся? Или кто-нибудь, если на то пошло?
– Почему мне кто-нибудь должен нравиться?
– Почему, в самом деле! – с досадой промолвила Шаоай. – Ну откуда у тебя такое презрение ко всему на свете?
– У меня нет презрения ни к кому, – возразила Жуюй.
– Ты хоть что-нибудь чувствуешь?
– Я не понимаю, что ты спрашиваешь, и не понимаю почему, – сказала Жуюй и, видя, что Шаоай не сводит взгляда с ее лица, закрыла глаза.
– Только потому, что подобная бесчувственность ко всему миру кажется мне просто необычайной. Ты отдаешь себе отчет, что такому человеку нельзя доверять?
Жуюй открыла глаза и не отводила их, хотя Шаоай продолжала вглядываться в ее лицо.
– Я не просила тебя мне доверять, – сказала Жуюй. – Почему ты не оставишь меня в покое?
– Я не просила тебя приезжать сюда жить. Мои родители взяли тебя без моего согласия. – Голос Шаоай вдруг сделался хриплым. – Оставить тебя в покое? А может быть, лучше ты избавишь нас всех от своих молчаливых осуждений? Почему ты меня не оставишь в покое?
На таком близком расстоянии лицо Шаоай казалось искаженным болью.
– Если ты мне объяснишь, как оставить тебя в покое, я сделаю ровно то, что ты скажешь, – промолвила Жуюй. – Я не знала, что буду тебе мешать. Твои родители написали моим тетям, что ты на учебный год переедешь в общежитие.
– Выходит, я виновата?
– Мне больше негде быть.
– Из-за тебя мне негде быть.
На долю секунды у Жуюй возникло ощущение, что Шаоай, неумолимая в своей злости, сейчас задушит ее. Она принудила свое тело лежать неподвижно и спокойным голосом сказала, что ей жаль, если у Шаоай такое чувство. Потом добавила, что поздно уже, а у нее утром в школе еженедельный опрос. Прежде чем Шаоай могла ответить, Жуюй погасила свет. У нее не нашлось за вечер свободной минуты помолиться, но она была слишком уставшая, чтобы беспокоиться об этом сейчас.
Некоторое время Жуюй бодрствовала, и она знала, что Шаоай тоже не спит. Жуюй смутно чувствовала, что имеет над старшей девушкой власть, но понимать, что это за власть, не хотела; в известной мере она предпочитала думать, что эта власть не отличается от ее власти над Бояном и Можань, хотя эти двое были прозрачны, а в Шаоай, сильно ей досаждавшей, была вместе с тем какая-то тайна. Однако даже мысль о том, чтобы понять эту тайну, вызывала у Жуюй отвращение. К тому же она не готова была дать превзойти себя в том, чем владела в совершенстве: непрозрачность делала ее таинственной в глазах людей. Чтобы узнать другого человека лучше, ей пришлось бы этим поступиться, стать не такой непроницаемой.
11
Прошло три дня, но разговора, которого Жуюй начала страшиться, в котором Селия потребовала бы объяснить, почему она сообщила о смерти знакомой Эдвину, но не сообщила ей, Селия не заводила. Мы не были с умершей очень близки, сказала бы Жуюй, но этого, она знала, было недостаточно. Для Селии всякая смерть, кто бы ни умер – чужой человек, про которого написали в газетах, дальний родственник кого-то малознакомого, чей-нибудь состарившийся питомец – была существенна, горе других людей било по ней, оставляло синяки, но и по-особому живило ее. Лишить Селию возможности погоревать значило отказать ей в праве что-то почувствовать.
Не без зловредного лукавства Жуюй подумала, что, может быть, надо было сказать Селии про смерть Шаоай: кто еще из чужих способен остро ощутить, как пошли прахом устремления и надежды Шаоай, представить себе двадцать один год тюрьмы, которой стало ее собственное тело? Так почему не сделать уступку и не принять Селию в заочные свидетельницы этой кончины? Кто лучше для этого подходит, чем Селия? Кто еще сделает это для Шаоай? Безусловно, мать Шаоай сейчас страдает. Боян в своем имейле не упомянул о Тете, но Жуюй знала, что она жива: когда несколько лет назад умер Дядя, Боян об этом сообщил. Но смерть собственного ребенка оплакивает всякая мать, горе матери, как и материнская любовь, мало что дает для искупления. В мире было бы больше доброты, будь матери, и только они, судьями своих детей. Все получали бы отпущение грехов даже до сердечного раскаяния, все, кроме тебя, подумала Жуюй со внезапной злостью; кроме тебя – одинокой, недоброй, не испытывающей сожаления сироты.
Смерть Шаоай не стала для Жуюй неожиданностью. Разве она, дав Бояну этот электронный адрес и регулярно проверяя почту, не ждала ее смерти все эти годы? Ждал ли он, подумалось ей; ждала ли Можань? Мало что связывало их, кроме этого ожидания, которое, теперь окончившись, наконец отпускало их в пустоту, где даже самое чуткое ухо не услышит в трех не связанных между собой музыкальных фразах того, что некогда они принадлежали к одной пьесе. Какую рябь, задавалась Жуюй вопросом, подняла эта смерть в других двух сердцах? Но, может быть, они зачерствели за годы, на что она, желая Бояну и Можань быть счастливее, надеялась.
