Единственное, что внесло в этот день драматический элемент, произошло в школе перед празднованием. Когда все собрались, директор Лю выдала каждому классу два тюбика губной помады и сказала: есть распоряжение на уровне района, чтобы девочки имели праздничный вид. Никто не возразил, ссылаясь на правила, где было ясно написано, что косметика в школе запрещена; но, когда дошла очередь до Жуюй, она передала тюбик следующей девочке, не воспользовавшись им.
– Почему? – спросила староста класса. – Она не ядовитая.
Можань ощетинилась, готовая встать на защиту подруги. Вообще-то Жуюй была не из тех, кто поднимает шум и привлекает к себе чрезмерное внимание; правда, она не надела нарядного платья, как было велено. Сегодня на ней было зеленовато-серое хлопчатобумажное платье с длинными рукавами, одно из тех, что она привезла с собой, – ничего яркого, цветного, кроме выделявшейся на фоне ее анемичной кожи красной ткани, требуемой для танца, которую она, в отличие от других девочек, повязавших ее себе как шарфик или на голову, а то и сделавших на груди подобие цветка, обмотала вокруг запястья.
Негигиенично, ответила Жуюй. Староста уставилась на нее, в ужасе от такой дерзости, но Жуюй только полуулыбнулась; ее нескрываемое презрение контрастировало с яростью старосты – та покраснела, ее грудь вздымалась, она пыталась подыскать слова и не могла.
Староста была девочка малоприятная, и Можань уже видела, кем она станет, – женщиной, которая без колебаний будет третировать тех, кому повезло меньше. И все-таки Можань сочувствовала ей, опасаясь при этом, что в глазах Жуюй ее, Можань, положение мало отличается от положения старосты. Вздохнув, Можань ступила между старостой и Жуюй.
– Давай лучше не будем поднимать из-за этого шум, – примирительно сказала Можань старосте. – А то как бы директор Лю не подумала, что ты плохо справляешься.
Вечер, похоже, всем доставил удовольствие. Школьники кружились тесными цепочками под звуки громкоговорителей, оглашавших людское море песнями. Всего исполнили четырнадцать танцев, каждые полчаса – пятнадцатиминутный перерыв с салютом.
Когда забабахало и затряслась земля, Можань оглядела своих одноклассников – они радостно кричали, вспышки в небе озаряли их поднятые кверху лица. Один мальчик залез на другого и завопил: «Смотрите, где я!» Посмотрел мало кто, но, соскочив, он восторженно разглагольствовал, какая тьма народу. Четыреста тысяч, сказал он, не каждый день тебя столько человек увидят.
Одноклассник, чей отец, говорили, возглавлял партийную ячейку фотоагентства, подошел с дорогим на вид фотоаппаратом и попросил Жуюй и Можань попозировать. Можань подозревала, что он, как и несколько других мальчиков в классе, неравнодушен к Жуюй. Можань чувствовала, что, глядя на нее их глазами, больше может понять про Жуюй, чем воспринимая ее непосредственно. Не питая к ним никаких ответных чувств, Жуюй, тем не менее, позволяла им подходить к себе на переменах, задавала им вопросы и выслушивала ответы с вниманием, которое, должно быть, и льстило мальчикам, и обескураживало их; бывало, они, не выдерживая ее испытующего взгляда, краснели и заикались.
Мальчик попросил Жуюй и Можань встать рядом. Присел, чтобы найти правильный угол и навести аппарат на фокус, потом опустился еще ниже. Куда смотреть, спросила Можань, и мальчик ответил: вперед, чтобы выглядеть отважными воительницами.
В отличие от мальчиков, девочки из их класса, казалось, не питали к Жуюй большой симпатии, и ни одна с ней не подружилась. Для Жуюй это вряд ли много значило, но Можань было и обидно за Жуюй, и приятно, что ей самой позволено быть пусть и не в полном смысле слова, но подругой.
Бабах – и небо осветилось. За долю секунды до того, как щелкнул затвор фотоаппарата, в кадр впрыгнул Боян и, чтобы удержать равновесие, положил руки на плечи обеим девочкам. На напечатанном снимке Можань смотрела вперед, как велел юный фотограф, с видом скорее ошеломленным, чем воинственным; Жуюй повернула голову к незваному гостю, так что ее лицо получилось в профиль, за ним – смеющееся лицо безумно торжествующего Бояна; а поверх трех голов – распустившиеся красные, оранжевые, пурпурные, серебряные цветы салюта.
Огорченный, что ему не дали снять шедевр, юный фотограф в конце концов нехотя напечатал-таки снимок, но тогда – Шаоай уже была отравлена – Можань не могла воспринимать его так, будто ничего не случилось. Полуослепшая, она словно брела одна в густом тумане, ища спутника, от которого отбилась, а когда наконец возникла фигура, тень, она, протянув к ней руку, наткнулась на витрину магазина, холодно отражающую ее собственный смутный силуэт.
Они вернулись с торжества около полуночи, усталые, с пересохшими ртами, но оживленные, как всякая молодежь после вечеринки. Сидя на багажнике у Бояна, Жуюй, необычно раскрасневшаяся, сказала ему и Можань, что первый раз увидела салют так близко. Дома в канун лунного Нового года тети-бабушки не участвовали ни в каких празднованиях, шторы у них еще до темноты всегда плотно задергивались; но однажды кто-то направил на их окно третьего этажа восьмизарядную римскую свечу – «звездки» разбили стекло, и штора загорелась.
– Какой ужас, – отозвалась Можань. – Твои тети поймали того, кто это сделал?
Жуюй покачала головой и сказала, что не важно, кто это сделал. Она вспомнила мгновенный страх, который почувствовала, хотя тети, туша огонь, ни на минуту не потеряли самообладания. Сквозь разбитое окно в квартиру хлынул морозный январский воздух. Из толпы празднующих никто не вышел, не признал, что виноват. Помогая тетям заколотить окно куском картона, она посмотрела вниз, и ей подумалось, что люди там, может быть, смеются над ней и тетями. Она не сомневалась, что произошедшее не случайно.
– Почему они так сделали? – спросила Можань. – Это же опасно.
– Потому что идиоты, – ответила Жуюй.
Можань посмотрела на нее: презрение у нее на лице было тем же самым, что раньше, когда она сказала старосте, что мазать губы помадой негигиенично. Боян, не уловивший холода в ее словах, заметил, что, будь он там, он зажег бы и засунул мерзавцу в рукав двойную петарду.
Соседи по двору уже легли спать, но в их трех домах светилось по окну – их ждали. Они готовы уже были друг с другом попрощаться, но тут в темноте под решеткой для винограда что-то шевельнулось. Можань подумала – бездомная кошка, но, когда Боян подошел ближе, он увидел Шаоай, сидящую на перевернутом ведре и пьющую из бутылки крепкий ямсовый напиток.
– Ну как, повеселились от души? – спросила она, тщательно выговаривая каждое слово, из-за чего ее голос звучал еще пьянее.
– С тобой все в порядке, сестра Шаоай? – спросила Можань.
– Вы празднуете с массами, а я тут праздную сама с собой, – сказала Шаоай. – Народу нужна юная поросль вроде вас, а у мертвых и забытых, увы, есть только я.
Показав нетвердой рукой, в которой держала бутылку, на небо, она принялась громко читать наизусть из Ли Бо
[6]:
