Окружен я цветами,
кувшин мой наполнен вином.
В одиночестве пью —
из друзей не нашел никого я.
Поднял я свой бокал,
ясный месяц к себе пригласил,
Тень с другой стороны —
и теперь уже стало нас трое.
Правда, месяц отстал,
пить вино он еще не привык,
Но зато моя тень
повторяет все точно за мною.
Ненадолго сюда
ясный месяц привел мою тень,
Но ведь радость приходит
всегда мимолетной весною.
Я пою – и качается
месяц туда и сюда,
Я пляшу – и вослед
моя тень извивается странно.
Мы, покуда трезвы,
наслаждаемся встречей нежданной,
Разбредемся потом,
когда будем совсем уж пьяны
[7].
Луны на небе не было, и цветы во дворе уже отцветали. Можань огляделась, боясь, что Шаоай разбудила соседей. Во всех домах было тихо – но, может быть, люди слушали, притаившись за шторами? Пьяная развязность Шаоай отдавала мелодраматизмом. Можань пожалела, что она не одна видит Шаоай в таком состоянии, что не может скрыть эту сцену, опустить перед ней завесу, – впрочем, кого она собралась защищать? Шаоай никогда не нуждалась в защите, и Можань невольно устыдилась своей робости. Шаоай всегда говорила, что думала, делала то, что считала правильным. Можань смущенно повернулась к друзьям; Жуюй, стоя отдельно от нее и Бояна, но достаточно близко, чтобы видеть Шаоай, смотрела с ледяным светом в глазах.
– Ну так как? – спросила Шаоай, обратив лицо к Жуюй. – Идите сюда, присоединяйтесь.
Помедлив, Можань ткнула Бояна в бок; он покачал головой: нет, поздно, всем троим уже пора спать. Шаоай фыркнула и что-то пробормотала. Трое друзей тихо пошли по домам, праздничное настроение улетучилось, утомление затапливало их.
Мать Можань не спала, ждала ее, и, когда она пришла, мать поставила перед ней тарелку пшенной каши с каштанами.
– Что случилось с сестрой Шаоай? – спросила Можань, но мать только показала на тарелку: ешь, пока не остыло.
Можань не была голодна, но знала, что не вытащит из матери никаких сведений, пока не убедит ее, что вполне накормлена. За столом мать провожала взглядом каждую ложку, которую дочь отправляла в рот; убедившись, что Можань съела достаточно, мать сообщила ей новость: Шаоай исключили из университета. Письмо ее родителям послали неделю назад, но Шаоай, судя по всему, перехватила его. Ранее сегодня она приехала из общежития с двумя сумками своих вещей. И только тогда сказала родителям.
– Мама Шаоай упала в обморок и ударилась головой об угол стола, – сказала мать Можань. – К счастью, ничего серьезного. Мы с учительницей Ли побыли у нее вечером какое-то время.
– А как Тетя сейчас?
– Лучше, мне кажется. Просто ей разом беда в голову ударила, – сказала мать Можань. – Ты же знаешь, она не из таких, не из слабых, которые не могут ничего пережить. В нашем поколении таких и нет.
– Что они будут делать?
– Кто?
– Тетя и Дядя.
– А что они могут? Шаоай исключили по политическим причинам – какая трудовая ячейка осмелится ее взять на работу? Я сказала ее маме: по крайней мере, ее не застрелили на площади. По крайней мере, ее не арестовали и не бросили в тюрьму. На все надо смотреть с лучшей стороны.
Можань положила ложку. Ее мать вздохнула.
– Я тебе скажу – только между нами, не говори Тете и никому, – тебе не кажется, что Шаоай отчасти сама несет ответственность? Почему нельзя было публично признать свою ошибку? Девяносто девять человек из ста поступили бы так. Ее родителям не повезло, что у них такая упрямая дочь.
– Но разве это не значит, что Шаоай лучше всего этого большинства? – спросила Можань.
Шаоай высмеяла бы губную помаду, которую им дали, назвала бы это унижением; она не надела бы, как Можань этим вечером, шелковое платье во исполнение официального распоряжения принять красивый вид.
– Быть хорошей мало что значит. Поверь мне, быть хорошей не значит в этой стране ровно ничего. Вести себя правильно, быть в любом конфликте на правильной стороне – только так можно себя обезопасить. Плетью обуха не перешибешь. И в школе, пожалуйста, ни с кем это не обсуждай. Рот на замке – понимаешь меня?
Можань кивнула. Спорить не было сил, хотя она знала, что не согласна с матерью. Ей было больно, что Шаоай в такой беде; и больно было из-за страданий Тети и Дяди.
– Что сестра Шаоай теперь думает делать?
– Делать? Нечего ей делать. Сидеть дома. Перейти в категорию безработной молодежи. Большое счастье, что Тетя согласилась взять Жуюй и получает за это какие-никакие деньги.
– Я думала, Тетя родственница теть-бабушек Жуюй.
– Да, родственница, но ты же не можешь взять и послать девочку жить в другую семью бесплатно. Кто бы они, тети Жуюй, ни были… я их не знаю, так что, по-честному, критиковать их права не имею, но, если между нами, что-то мне в этих дамах не нравится. Тем не менее их похвалить надо за то, сколько они им платят.
Можань на секунду-другую задумалась, сколько это может быть. Если она спросит, мать скажет, хотя какая разница? Она отстала в понимании окружающего мира – Жуюй, должно быть, всегда смыслила в нем больше.
Мать Можань покачала головой и завела свой обычный разговор про взаимную ответственность родителей и детей. Навести ее на эту тему могла любая новость, любое событие.
– Родители кормят ребенка, одевают, дают образование. Чтобы за это отплатить, ребенок, какое бы решение он ни принимал, должен представить себе, как оно отразится на родителях. Ты плохо учишься – ты не только свою жизнь портишь, но и родительскую, потому что как ты им отплатишь, если не получишь хорошую работу? Выйдешь замуж за кого не надо – не только себе плохо сделаешь, но и родителям принесешь горе. Что бы человек ни затевал, он прежде всего должен подумать о родителях. Только Царь Обезьян родился из расщелины в камне.
Будь здесь Шаоай, она нашла бы, что возразить, а Можань сказала только, что знает все это наизусть. Можань давно смирилась с тем, что она не какая-то там особенная; она заурядна во многих отношениях – в школе не из самых лучших, никакая блестящая карьера ее не ждет. У нее нет ни боевитости Шаоай, ни ее острого ума; в ее возрасте Шаоай дважды подряд прошла со своей дискуссионной группой на городской конкурс. Будь Можань мальчиком, она приносила бы родителям пользу, когда надо починить крышу или притащить в начале ноября триста кило листовой капусты – единственного овоща на всю зиму. То, что она им не была, она возмещала доступными ей способами: была образцовым ребенком, уважающим родителей и всех взрослых вокруг; всем улыбалась, и соседям, и незнакомым людям, не потому, что хотела похвал за приветливость, а потому, что искренне верила, что любая толика солнца, какую она может предложить миру, придется кстати; была верной подругой, надежной няней – словом, хорошим человеком. Кем еще она могла быть, если не хорошим человеком? Но быть хорошей, как выясняется, мало что значит в этом мире. Сидя за столом и слушая мать, Можань чувствовала себя побежденной, подавленной, однако, когда мать кончила, Можань заставила себя улыбнуться. Как хорошо, сказала она, что после трудного дня ее ждет тарелка каши, и мать ответила: а как же, кто, как не родная мама, позаботится о дочке с такой любовью.
