Можань залезла в постель прямо в школьной форме и пролила, закрывшись одеялом, тихие слезы. Маленькая перемена, произошедшая в последние дни, до того крохотная, что она не была уверена, реальность это или только ее воображение, пришла ей сейчас на ум, наделенная новым значением. Обычно Жуюй садилась на багажник того велосипеда, что был ближе, но однажды утром на прошлой неделе она обошла велосипед Можань и села к Бояну, и всегда с тех пор она выбирала его велосипед.
На следующий день Можань предложила Бояну, чтобы они собирались втроем для вечерних занятий у него, а не у Жуюй. Чтобы дать сестре Шаоай больше пространства, сказала Можань. После трудной ночи она решила, что ее дружба с ними какой была, такой и останется, но ей не хотелось, чтобы ее храбрость – или глупость – была видна Шаоай.
Боян с готовностью согласился. Ему тоже, должно быть, неуютно было теперь в обществе Шаоай; Можань пришло в голову, что Шаоай могла смутить его каким-нибудь замечанием о его отношениях с Жуюй. Никакой перемены в нем по отношению к себе Можань не замечала, Жуюй была холодновата, но не больше прежнего. Может быть, Шаоай сейчас в таком настроении, что ей хочется делать другим больно; может быть, она сказала Можань неправду. Эта мысль вернула Можань надежду и окрасила жалостью ее симпатию к Шаоай. Как все юные, Можань была слишком занята мысленно своими собственными видами на счастье, чтобы испытывать подлинную симпатию – не такую, какую люди поверхностно, из чувства долга проявляют к тем, кого постигла беда. Но многим ли, какого бы ни были они возраста, достает силы на подлинную симпатию – даже на то, чтобы ее принимать? В беде человек часто ищет подкрепления не у самых близких, а в полнейшем безразличии на лицах чужаков, которое отправляет твои горести туда, где им и место, делает их до смешного несущественными.
– Каждое поколение должно усвоить этот урок, – сказала мать Можань за ужином, когда разговор коснулся Шаоай. – Публичный протест в этой стране никогда ни к чему не приведет. К несчастью, некоторые платят дороже, чем другие. Ты уже не ребенок, так что думай головой.
Можань что-то промямлила в ответ. Соседи между собой положение Шаоай не обсуждали. За последние недели все прошли политическую «перепроверку», и только у Шаоай она дала плохой результат. Разговаривали с ней все по-прежнему уважительно и терпеливо, но за закрытыми дверями они, должно быть, критиковали Шаоай, как родители Можань.
На лампу над обеденным столом полетела моль, и отец Можань махнул палочками для еды, словно этого жеста могло быть достаточно, чтобы прогнать помеху. Можань смотрела на моль – крылышки пыльные и серые, полет бессмысленный. Эти насекомые, не больше божьих коровок, стали постоянной принадлежностью дома. Они получались из червячков соломенного цвета, живших в мешках с рисом, которые ее родители, боясь инфляции и делая всевозможные запасы, сумели ухватить незадорого; обязанностью Можань было убирать извивающихся червячков из риса перед готовкой. Моль же, в отличие от комаров и мух, за которыми мать охотилась упорно, целеустремленно, считалась безвредной, и ей позволяли жить и умирать своей смертью.
Можань вздохнула, и мать, точно ждала этого, принялась рассуждать о том, почему юное существо вроде Можань считает себя вправе вздыхать. Можань сидела с послушным лицом. В эти дни и моль, и родительские запасы – желтовато-серое хозяйственное мыло, завернутое в соломенную бумагу, коробки спичек, сыреющих и все труднее зажигаемых день ото дня, туалетная бумага, стиральный порошок, дешевый чай в грубых брикетах, все лежит, стареет, собирает пыль, – все это наполняло сердце Можань унынием: куда ни повернись, везде натыкаешься на очередное нагромождение вещей, вспугиваешь очередную моль, отправляя ее в слепой и суматошный полет. Мир стал меньше, тусклее – для нее ли одной?
Такие настроения Можань должна была прятать от родителей. Ведь у ее матери позади полуголодное детство – шестеро детей в семье, скудные заработки отца, водителя велотакси. Ведь у ее отца позади годы унижений как у сына мелкого буржуа.
Такая же серая моль порхала и в других домах, но Бояну и Жуюй это, похоже, было нипочем. И неудивительно, ведь жизнь щедра к ним и наделила их многими качествами, которых Можань лишена. Эта горькая мысль, однако, заставила ее почувствовать себя виноватой: разумеется, Жуюй лишена куда большего, разумеется, она заслуживает большей доброты, лучшей любви.
После последнего урока Жуюй отправилась в музыкальный класс играть на аккордеоне. Иногда, когда она играла на веранде, Можань подходила посмотреть. Заходить в это строение с низким потолком она не хотела, там было мрачно, да она и не имела права там быть; помимо Жуюй, учитель Шу вел еще нескольких юных музыкантов – четверых скрипачей, двоих мальчиков, игравших в четыре руки на фортепиано, и девочку из средней школы, которая играла на ксилофоне и выступала в составе ксилофонного ансамбля из пятидесяти девочек в Японии, единственная китаянка в нем. Как она смогла попасть в японский ансамбль, Можань не знала, и в иные дни, сидя на веранде и слушая инструменты, каждый из которых вел свою мелодию, она задумывалась о том, что́ упустила в жизни или еще упустит. У нее не было таланта ни к чему красивому – единственным, что она могла сотворить по части музыки, было насвистывание простых мотивов, да и то неровное, неуверенное, и даже на это мать поглядывала неодобрительно, потому что воспитанные девицы не свистят; рисунки и почерк у нее были детские, способностей ни к какому искусству она не проявила, даже лицом и фигурой не вышла.
Можань повернулась к Жуюй, посмотрела на нее изучающе; был один из лучших дней пекинской осени, небо сияло кристальной голубизной, и учитель Шу отправил всех своих учеников, кроме двух пианистов, практиковаться на веранду. В том, как в тени под навесом пальцы Жуюй бегали по клавиатуре, была какая-то отрешенность, рассеянность, однако, закрыв глаза, Можань не могла отличить равнодушную игру от увлеченной, как не умела отличить в Жуюй замкнутую уверенность от дерзости.
– Тебе, наверно, скучно это слушать, – сказала Жуюй, доиграв вещь. – Ты не обязана меня ждать.
– Нет, совсем не скучно, – возразила Можань. – Что ты сейчас играла?
Жуюй перевернула нотную страницу, как будто не слышала вопроса.
– Я могу домой пешком, – сказала она, молча проглядев ноты. – Или Боян меня подвезет.
Три раза в неделю Боян играл в баскетбол, а другие два дня в футбол или просто проводил время с несколькими мальчиками у велосипедного сарая, обмениваясь байками. Иногда Можань к ним присоединялась, все они относились к ней дружелюбно, хотя их любимые темы – Майкл Джексон, брейк-данс, трансформеры – ее не интересовали. Изредка она играла в пинг-понг, но, поскольку получалось у нее средне, она отходила в сторону, когда игра принимала состязательный характер. Оставались после уроков, в основном поболтать, и три девочки, с которыми она дружила в средней школе; отношения Можань с ними продолжились не с такой легкостью, какой она ожидала, возникли, казалось, какие-то опасные подводные течения, треугольник осложнений, в котором Можань нередко терялась, и их слова, полные кажущегося значения, иногда звучали нарочито или просто глупо.
