– Я подожду, ничего страшного, – сказала Можань. – Мне вообще-то нравится наблюдать, как ты играешь.
Жуюй посмотрела на Можань холодным испытующим взглядом.
– В смысле – нравится наблюдать за музыкантами? Или на меня нравится смотреть?
Можань зарделась. Какое право, подразумевала, казалось, Жуюй, она имеет сидеть рядом и претендовать на дружбу?
– Я не знаю. Может быть, мне просто нравится слушать настоящую, живую музыку.
– Почему?
– Потому что я сама не играю?.. – предположила Можань, замявшись под ровным взглядом Жуюй. – Никто, кого я знаю, не играет.
– А ты хочешь?
Можань посмотрела на ксилофонистку, которая практиковалась так самозабвенно, что даже когда ее глаза были открыты – а у нее были огромные, почти нечеловеческие глаза, таинственно глубокие, – она, казалось, ничего не видела. Годы спустя эта девочка станет барабанщицей первой в Китае женской рок-группы, и Можань увидит в журнале ее фото: тело обтянуто чем-то кожаным, черным, блестящим, а в глазах – то же самозабвение или утрированное отчаяние.
Жуюй бросила на девочку взгляд. Можань подумалось, что, по мнению Жуюй, она, может быть, просто напыщенная воображала или, хуже, приставучая, надоедливая личность. Но девочка могла летать со своим инструментом в Японию, показывать паспорт пограничникам в обеих странах. Кроме нее и сестры Бояна, Можань не знала никого, кто покидал бы страну; из обитателей двора никто и права не имел на заграничный паспорт.
С молчаливым презрением Жуюй повернулась к Можань, как будто спрашивая ее, хочет ли она стать девочкой с ксилофоном.
– Мне очень жаль, что я не играю, – сказала Можань. – Но не все могут себе это позволить.
– Почему? Даже я, сирота, могу это делать.
Первый раз Жуюй назвала себя сиротой. У Можань не было для нее слов утешения – правда, прозвучало из уст Жуюй скорее высокомерно, как притязание, брошенное в мир, точно кинжал, и Можань, не способная ответить, лишь предложила себя в качестве мишени.
Жуюй вернулась к игре, и зазвучала полька в изматывающем ритме. Можань поняла, что ей на веранде делать нечего. Гордость подсказывала ей, что стоило бы извиниться и уйти, но, похоже, уйдет она или останется, не имело большого значения. Конечно, Жуюй могла делать многое, чего не мог больше никто; не потому, что сирота, – будь Можань сиротой, она была бы из тех дрожащих и просящих милостыню у дороги; не потому, что красива, – да, Жуюй была красива, но встречались девочки и красивее, лучше сложенные, однако порой и они, как Можань, испытывали сомнения, от которых Жуюй была защищена; нет, Жуюй могла делать с другими, с миром все, что пожелает, потому что знала: ей предначертано быть особенной. Ей не надо было доказывать это ни себе, ни кому-либо еще, и она не проявляла снисхождения к тем, кто не избран, как она. Что такое была Можань в ее глазах? Много позже Можань придет в голову, что то ли самым счастливым, то ли самым несчастливым для нее обстоятельством в жизни было вот что: когда она первый раз посмотрела на себя чужими глазами, это оказались глаза Жуюй. Кто она была для Жуюй, как не личность до того обыкновенная, что все ее радости и боли значили не больше, чем заурядный шлак повседневности?
Через несколько дней Боян сказал Можань, что Жуюй попросила показать ей университет, где преподают его родители.
– В субботу во второй половине дня, – сказал он. – Пойдешь с нами?
Университет находился в западной части города, недалеко от Летнего дворца, и в своей предыдущей инкарнации его территория была для императоров последней династии местом жительства ближайших родственников и сподвижников. Говорили, что это одно из красивейших мест Пекина, однако за все годы, что Можань знала Бояна, она ни разу там не была. Это была часть мира, которым он не хотел с ней делиться, да и она чувствовала бы себя там не в своей тарелке. Его родители, она знала, невысоко ставили ее, ее мать с отцом и подобных им людей.
Просьба Жуюй не стала сюрпризом. И все же Можань было больно, что запретное для нее Жуюй получает как само собой разумеющееся, стоит ей только захотеть. Понимает ли Боян разницу? Она посмотрела на него – он был взволнован, он разрабатывал план.
– Конечно, мы посадим ее на автобус, а потом встретим у университета. Но как ты думаешь – она нормально перенесет поездку? Ведь на полпути надо будет пересесть на другой автобус. Или ты поезжай с ней. Но тогда у нас будет только один велосипед, а территория там огромная, замучимся ходить. – Боян умолк. – Постой. Может быть, у тебя другие планы на субботу?
– Нет-нет, я свободна, – сказала Можань. Слишком много энтузиазма вложила, подумала она тут же, но разочаровывать его ей не хотелось.
– Тебе твои разрешат там поужинать? Не с моими родителями. Жуюй хочет посмотреть мамину лабораторию, и я думаю, мы сначала поужинаем в столовой, а потом пойдем туда после рабочего дня, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать.
– А твоя мама там будет?
– Не беспокойся, вот еще глупости какие! Не останется она ради нас. Она ради премьер-министра своих планов не изменит.
Несмотря на свои тягостные мысли, Можань с приближением субботы начала ждать поездки с нетерпением. В том, что Боян поступит в родительский университет, сомневаться не приходилось: он учился великолепно, и для поступления ему даже не нужны были семейные привилегии. Он всегда верил, что и Можань будет там учиться, хотя она не была в этом так убеждена. Ей надо будет повысить школьные оценки и отлично сдать вступительный экзамен, но, когда она делилась этими сомнениями с Бояном, он только смеялся над ее мнительностью. Конечно, все получится, говорил он; она способнее, чем позволяет себе думать. Только представь, говорил он, какая в университете нас ждет свобода, и волей-неволей она вплоть до последнего времени заражалась его оптимизмом.
– Ну так что, – сказала Шаоай в пятницу за ужином. – Я слышала, на завтра намечен некий визит в университет, это правда?
Жуюй не подняла глаз. Ужин в эти дни был для нее мукой, худшей мукой, чем спанье, потому что к тому времени их с Шаоай уже разделяло открытое поле боя. Только раз после той ночи Шаоай попробовала снова прикоснуться к Жуюй, но та самым ровным тоном, на какой была способна, велела старшей девушке оставить ее в покое. Ни слова после этого не было сказано, новых попыток не делалось, и каждую ночь Жуюй плотно заворачивалась в одеяло и была настороже, спала чутко.
Жуюй поклялась себе, и пока держала слово, что никогда больше не взглянет Шаоай в лицо. Присутствие Тети и Дяди, однако, усложняло дело. За ужином, когда старшая девушка сидела напротив, Жуюй надо было либо смотреть в свою тарелку с рисом, либо, когда Тетя к ней обращалась, поднимать на нее глаза, но усилием воли затуманивать свое периферическое зрение.
– В какой еще университет? – вскинулась Тетя. Слово университет последнее время было в доме одним из нежеланных.
– Наша Жуюй, – объяснила Шаоай, – вознамерилась осмотреть места, где ее ждет яркое студенческое будущее.
