Хуже всего было то, что Жуюй негде было спрятаться от звуков, производимых известно кем: от стука палочек, от шарканья ножек стула по полу, от бурчания вместо ответов на вопросы Тети, от разного рода замечаний в адрес Жуюй в расчете на реакцию.
Тетя посмотрела на Жуюй, хотела что-то спросить, но передумала.
– И еще я только что узнала, что нашу расчудесную Енин взяли на практику в «Сино ойл энд гэс», – сказала Шаоай.
Не дождавшись ничьей реакции, Тетя вздохнула и спросила, чем Енин там будет заниматься.
– Учиться быть очаровательной и услужливой молодой женщиной в реальном мире, – ответила Шаоай. – Чем еще ей там заниматься?
Если бы только она замолчала, подумала Жуюй, но в эти дни именно Шаоай вела разговор за ужином, как будто ее темы были безобидными, повседневными. Не переставая мучить родителей, она, несомненно, знала, какую боль им причиняет, и, может быть, даже получала удовольствие. Уже Жуюй видела, что Шаоай медленно теряет место всюду, кроме родительских сердец: никаких видов на работу, меньше симпатии со стороны соседей, боязливые взгляды Можань и Бояна. Но почему, спрашивается, надо жалеть родителей Шаоай? Ведь это по их милости такой человек появился в мире, и им долго теперь не выйти из-под ее деспотизма, хоть она и перестала что-либо значить для мира.
– Что с тобой, Жуюй? – спросила Тетя.
По ее лицу Жуюй поняла, что, видимо, прослушала вопрос, который Тетя задала, чтобы не продолжать неприятный разговор с Шаоай. Жуюй извинилась и сказала, что думала о том, не забыла ли в школе папку с материалами для подготовки к важной контрольной.
Лицо Тети стало озабоченным; Жуюй показалось, что втайне Тетя рада возможности переключиться на неприятность поменьше, с которой можно справиться.
– Так проверь свою сумку, – сказала Тетя. – Если там нет, у Бояна или у Можань должны быть такие папки. Ты что-то должна сегодня доделать?
Жуюй сказала, что пойдет проверит, и вышла из-за стола. В спальне на узеньком письменном столе лежала эта папка, и машинально она открыла верхнюю страницу и начала читать первый вопрос; на середине ее внимание рассеялось, но она сохраняла занятый вид на случай, если Тетя заглянет. На стуле лежала ее наплечная сумка, новая, на покупке которой настояла Тетя, заявив, что в старшую школу нельзя ходить с такой детской сумкой, какую Жуюй привезла из дома. В углу комнаты был старый комод, нижние два ящика принадлежали Жуюй. Взгляда на верхние ящики, где лежало белье Шаоай, было достаточно, чтобы Жуюй жестоко передернуло; она порвала страницу.
Ивовый сундук ее теть-бабушек стоял под кроватью, накрытый, чтобы не пылился, старой шалью. Аккордеон был в школе, запертый в помещении, которое выглядело так, будто ночами его посещали поколения монашеских духов. Вот и все, чем Жуюй владела в жизни, – не много, но достаточно, чтобы она не была бросовым, устранимым существом. Когда родители оставили ее на пороге у теть-бабушек, приходило ли им в голову, что она может умереть от голода или холода до того, как сестры обнаружат сверток? По мнению теть, это Бог сделал так, что они нашли ее раньше, чем могло случиться плохое, но Жуюй понимала теперь, что у их бога не больше мудрости, чем в словах, которые они же сами и вкладывали ему в уста. Если бы Жуюй сложила все в сундук и ушла в эту минуту, она не оставила бы следа в жизни этих людей, но ей некуда было бы пойти – только броситься в реку с сундуком. Если она убьет себя, тети могут спрашивать сколько угодно, но ни их бог, ни кто-либо из смертных не даст даже самого примитивного объяснения.
Но люди не умирают, пока их к этому не принудят. Младенец, для которого родители не находят любви в своих сердцах, будет, если его оставить в диком месте, плакать, пока не охрипнет; не в нашей природе лишаться жизни тихо.
На следующий день Жуюй поехала в западную часть города. Это была ее первая поездка на автобусе со дня прибытия в Пекин. Всего два месяца с небольшим, но насколько все изменилось! Мужчины и женщины вокруг нее не могли причинить ей вреда, потому что она овладела секретом недоступности для их взглядов и мыслей. Невидимая, она чувствовала себя неуязвимой.
На полпути вошли и встали рядом с ней двое детей, мальчик и девочка не старше десяти. Ни он, ни она не держались за спинки сидений – качались себе, держа равновесие. Они разговаривали о геологических породах, произнося такие термины, как осадочные, магматические, метаморфические, до того непринужденно, что казалось, у них нет иных причин пребывать в мире в эту минуту, кроме желания разобраться, как за миллионы лет образовались разные виды камня. Через несколько остановок они сошли. Жуюй смотрела в окно, как они переходят улицу, лавируя между сигналящими, но не сбавляющими ради них ход машинами. Так, должно быть, выглядели в их возрасте Можань и Боян. Столько веры в свою способность держать опасный мир на расстоянии; так мало сомнений в своих пустых усилиях.
На университетской территории было и правда так красиво, как обещал Боян: пруд с плакучими ивами, чья листва едва начала желтеть, чьи гибкие ветви клонились до самой воды, касаясь своих отражений; каменное судно, стоящее на вечном приколе около острова; пагода, храм, древний колокол на холме; бронзовый худой Сервантес со сломанной шпагой; несколько могил знаменитых людей, китайцев и европейцев, умерших давно, – ни Можань, ни Жуюй ни об одном из них не слышали, но до чего удачное место упокоения, где приятный контраст древнему одиночеству создают студенты, кто пешком, кто на велосипеде, с их разговорами и мельтешением. Конец учебного дня, многие направлялись к столовым, позвякивая ложками в металлических судках, которые одни несли в руках, другие везли на багажниках.
Сидя в столовой в конце длинного стола напротив Бояна и Жуюй, Можань робела. Иные из студентов свистели им, возможно, находя их смешными в школьной форме, но Бояну и Жуюй это, казалось, было нипочем. Изредка кто-то подходил и хлопал Бояна по плечу, как парни, так и девушки, – ученики его родителей, объяснил он Можань и Жуюй. Его мать, сказал он, оставила ключи от лаборатории одному из аспирантов, он встретит их у входа в старый химический корпус.
– А есть и новый химический корпус? – спросила Можань, но Боян, говоривший что-то Жуюй, не услышал.
Жуюй повернулась к Можань, ожидая, что она повторит вопрос, или, может быть, подначивая, но Можань стала смотреть в сторону, как будто ее заинтересовала молодая пара на другом конце стола, – он и она глядели друг на друга, не притрагиваясь к пище. Голод в их глазах заставил Можань почувствовать себя незваной гостьей – и, может быть, таковой она и была, тут и не только тут. Она подумала про тех, кто был рад ей как слушательнице: про бабушку Бояна, вспоминавшую о голодных годах – сорок первом и пятьдесят восьмом; про двух мальчиков Арбуза Вэня, точно передразнивавших соседей; про незнакомых людей в переулке, жаловавшихся ей на то и на это; про своих родителей, неустанно повторявших ей уроки жизни, проживаемой смирно. Если бы только было так же легко находиться подле тех, чьего общества она больше всего хотела! Но им она, судя по всему, только мешала: Жуюй, когда играла на аккордеоне, тяготилась ее присутствием, а сейчас, сидя напротив друзей, Можань подозревала, что Боян только из вежливости заставляет себя включать ее в беседу.
