Лаборатория была на верхнем этаже трехэтажного здания. Коридор был загроможден старым оборудованием, скатанными учебными плакатами, трехногими стульями, прислоненными к шатким столам, и другими безымянными предметами, которые, видимо, пылились тут годами. Аспирант выглядел задумчивым, погруженным в себя, он сказал несколько слов о том, что делать с ключами, и исчез в неосвещенном коридоре.
Боян отпер дверь и зажег лампы дневного света. «Честно говоря, тут не на что особенно смотреть», – сказал он. Тем не менее провел девочек по проходам, открывал тут и там дверцы, показывая, где хранятся реактивы и все прочее, включил вытяжной шкаф, чтобы они увидели предостерегающие улыбки черепов на коричневых склянках с ядовитыми веществами.
Потом они сидели в кабинете, примыкающем к лаборатории. Боян вскипятил на плитке воду. В их чаепитии была какая-то странная официальность, дома ни у кого из них так чай не пили. Так или иначе, он, похоже, наслаждался своей ролью хозяина. В кабинете было высокое крутящееся кресло его матери и маленький деревянный стул. Когда Боян предложил им сесть, Можань, секунду поколебавшись, выбрала деревянный. Жуюй села за письменный стол и стала читать заголовки лежащих на нем статей.
– На твоем месте я бы их не трогал, – сказал Боян.
– Почему? – спросила Жуюй. – Твоя мама заметит?
– Заметит? Конечно. Она все замечает.
– Она будет недовольна?
– Нет, не будет. Скорее, может неправильно подумать, будто я заинтересовался ее исследованиями, и кто знает – может быть, в следующий раз даст мне целый ворох научных бумаг.
– Что она исследует? – спросила Жуюй.
Боян пожал плечами и сказал, что это слишком сложные вещи, чтобы представлять интерес для кого-нибудь, кроме его матери.
– Ты в колледже будешь химию изучать? – спросила Жуюй.
– Нет, – ответил он. – Слишком скучно.
– Какую специальность выберешь?
– Не знаю. Что-нибудь полезное. Инженерное дело. Или компьютерное программирование. А ты?
Жуюй не ответила и повернулась к Можань с вопросом про ее планы. До последнего времени Можань думала, что пойдет на ту же специальность, что и Боян. Это представлялось разумным, ведь он разбирался во всем этом лучше, но сейчас, если бы она сказала «инженерное дело» или «программирование», прозвучало бы глупо.
– Может быть, химия, – сказала она. – Меня не пугают скучные предметы.
Боян засмеялся и заметил, что этих слов было бы достаточно, чтобы вывести его мать из себя.
– Но с каких это пор ты стала думать про химию?
Можань смущенно покачала головой, сознавая, что Жуюй смотрит на нее, смотрит с непонятной пристальностью. Чтобы уйти от этой темы, она стала спрашивать Бояна про аспирантов его матери, но ей видно было: им владеет что-то другое. Он был необычно притихший.
Разговор застопорился, но ни Боян, ни Жуюй не выказывали желания уходить. Солнце садилось, и в единственное окно кабинета видна была наклонная крыша соседнего здания, ее выцветшие теперь терракотовые плитки, некогда покрашенные в золотой и зеленый цвета. На дереве поблизости каркнула ворона, и тут же кто-то за окном громко выругался, раздосадованный дурной приметой.
Чем-то этот вечер – ужином не дома, близостью мира, который делал за окном свои мирские дела, их свободой, на которую никто не покушался, – заставил Можань почувствовать себя так, словно она наконец ступила на порог подлинной жизни, которую раньше, прилежный ребенок, только репетировала. Доверие и преданность, разочарование и пассивный отказ, радость и печаль, дружба и любовь – все в этой новой жизни, не как в репетиции, было на должном месте, и ничто не могло помешать пьесе идти вплоть до самого занавеса. Можань посмотрела на друзей: уверенные в себе, они выглядели лучше подготовленными, чем она.
Что если ничего нельзя изменить и она всегда будет играть эту второстепенную роль? Что если в ней нет ничего, за что ее можно полюбить? Но ведь в каждом из нас должно быть что-нибудь, за что можно полюбить, иначе не было бы смысла переходить от одного дня к следующему. В тоске, сама того не замечая, Можань потянулась к друзьям ищущими руками: улыбка, дружелюбный жест, безмолвная поддержка – не так уж много нужно, чтобы спасти человека от отчаяния; но они, невосприимчивые к тому, что ее пожирало, смотрели на закат, забывшись.
Можань тянуло приобщиться к этой их интимной тишине; ее собственная, навязанная ей, только мучила сердце, заставляла искать слова. Но если она заговорит, то будет безмозглой вороной, портящей грезу, достойной лишь молчаливого ругательства.
Жуюй встала и сказала, что на минутку выйдет; Боян, кивнув, объяснил, в какой стороне по коридору женский туалет. Когда она ушла, Можань повернулась к нему, но он по-прежнему смотрел в окно на соседнюю крышу, и понятно было, что его ум чем-то занят. Ей было жаль, что она уже не такая, как раньше, когда ей ничего не стоило спросить его о чем угодно. У них никогда не было секретов друг от друга.
– Ведь правда же, она особенная? – прошептал Боян, повернувшись к Можань с просительным видом; не называя Жуюй по имени, он, казалось, берег некое сокровище.
Можань, улыбнувшись, согласилась.
– Ты на самом деле так думаешь? – с жаром спросил Боян.
– Нам никогда еще такие не встречались, – сказала Можань.
Лицо Бояна стало счастливым.
– Интересно, на что она поступит в университете.
– Кажется, она хочет в Америку.
– Я знаю. Мы тоже можем поехать.
То, что он по-прежнему, как сестру, включал Можань во все свои планы, и утешало ее, и причиняло боль.
– А потом? – спросила она.
Боян, похоже, не чувствовал, в каком она настроении.
– Мы могли бы снять дом на троих, – сказал он. – Представляешь, настоящий дом, с собственным двором, с мансардой. Я знаю, в Америке это можно.
Самым невинным образом – но с той жестокостью, на которую способны только невинные, – Боян заставил Можань увидеть себя в этом доме стулом, плакатом на стене, полузадернутой занавеской. Они хорошо друг другу подходят, подумала она, оба красивые, умные, особенные, а она всегда была и будет заурядной. Быть приглашенной в их жизнь на каких угодно правах – это надо считать везением, но, когда придет время, ей в этом доме места не будет. Ей доставало гордости не становиться ни в чьей жизни предметом мебели или домашнего убранства, но не гордость отъединит ее от них, а то, чего он не способен был сейчас увидеть: когда придет время, она знала, он забудет о своем приглашении.
Можань апатично поднялась и сказала, что вернется через минуту. Боян вновь показал, в какую сторону идти, но на этот раз он сделал это словно во сне, взгляд был устремлен куда-то наружу, в закат. Там, в небе, яркие краски сменились более густыми оттенками красного, пурпурного и синего. Любовь может обыкновенному вечеру придать поэтичность. Печаль тоже на это способна.
