– Я ничего ему не скажу, если ты не хочешь.
– Скажешь ты ему что-нибудь или нет – это не должно от меня зависеть, – промолвила Жуюй. – Это будет твой поступок или его отсутствие, ты не можешь за меня прятаться. Разве не так?
Можань было донельзя тошно и неловко.
– Я ему не скажу, – пообещала она. – Так я решила.
– Ясно, ну и хватит об этом, – сказала Жуюй. – Пошли? А то поздно.
– Нет, погоди. Мы не можем так… – возразила Можань. – Почему ты взяла что-то из лаборатории? Что ты собираешься с этим делать?
– Если я скажу, что ничего не брала, ты поверишь мне, ты поставишь на этом точку?
Можань сделала глубокий вдох, но никакого облегчения не испытала.
– Нет, – ответила она. – Не могу.
Жуюй улыбнулась.
– Люди хотят себе чего-то по разным причинам. Одни денег, чтобы покупать вещи; другие денег, которых никогда не будут тратить. Кто-то хочет другого человека себе в собственность; кто-то хочет быть собственностью другого человека, – сказала она. – Допустим, твои фантазии верны; тебе не приходило в голову, что я могла бы хотеть чего-то, что помогло бы мне чувствовать себя лучше?
– Но как? – спросила Можань, которую вдруг пронзило страхом, что либо она сходит с ума, либо Жуюй. – Ты не думаешь о самоубийстве?
Глаза Жуюй, расфокусировавшись на долю секунды, насмешливо сузились.
– Откуда ты только берешь такие глупые мысли, Можань, – сказала она.
Можань подумала, что утром еще была другим человеком: да, печалилась, но так, как многие девушки в ее возрасте. Даже сидя в кабинете с Бояном, глядя, как небо меняет цвет, она все еще была тем человеком, печаль ее выросла, но ни на секунду не лишала ее уверенности в мироздании. Между «тогда» и «сейчас» то, что было, исчезло, но почему и как произошла эта перемена, она не знала.
– Ты обеспокоена? – спросила Жуюй. – Хочешь забить тревогу, рассказать всем взрослым? Пойми простую вещь: если кто-то надумал покончить с собой, тут ничего нельзя сделать. Но тебе следует по крайней мере знать, что самоубийство – грех, так говорят мои тети. Для таких людей нет искупления.
Таких слов, как грех и искупление, не было в словаре Можань. Она не знала о жизни и половины того, что знала Жуюй, и не поздно ли сейчас наверстывать?
– Ты чувствуешь себя несчастной? – спросила Можань, пытаясь пустить разговор по более знакомому руслу.
– Ты знаешь, я заметила, ты всегда всех спрашиваешь, счастливы они или нет.
Так ли это? Можань задумалась. Она не сознавала этого раньше, но, может быть, и правда у нее была такая привычка. Иной раз, когда ей попадался по соседству плачущий ребенок, первый ее вопрос был: ты почему такой несчастный?
– По-моему, таких вопросов не задают, – сказала Жуюй.
– Не задают?
– Меня об этом никто никогда не спрашивал, – сказала Жуюй. – Ты первая и единственная. И если подумать – я не хочу сделать тебе больно, Можань, – но если подумать, это самый бессмысленный вопрос на свете. Если человек ответит: да, я счастлив – что тогда?
– Я буду счастлива за него.
– А если несчастлив?
– Если несчастлив, я постараюсь это исправить, – сказала Можань.
Жуюй посмотрела на Можань так, как смотрят на птенца, искалеченного дикой кошкой, сочувствие и отвращение смешивались в этом взгляде, образуя что-то непонятное. Не проговорив ни слова, Жуюй пошла дальше.
Когда тебе вот так показывают твою глупость, это все равно что натолкнуться на стену, которой ты не видела. Боль была такая, что на секунду у Можань перехватило дыхание.
15
Йозеф попросил только чашку черного кофе и даже к ней не притрагивался, глядя, как Можань ест свою яичницу с тостом. Она поняла, что опять все зря усложнила. Накануне вечером, когда она позвонила Йозефу из аэропорта, он предложил накормить ее простым ужином, но она отказалась наотрез: она приехала не для того, чтобы ее принимали, чтобы о ней заботились каким бы то ни было образом. Она спросила, что у него завтра, и он ответил, что утром должен побывать в больнице. Она заберет его и отвезет, сказала она ему, решая за них обоих, как всегда решала перед ежегодным ланчем в день его рождения.
В больничной столовой будет слишком уныло в это время дня, сказал Йозеф, и она согласилась позавтракать в маленьком кафе поблизости. Но сейчас – как всегда, с опозданием – сообразила, что он не может ничего есть, ведь у него сегодня очередной сеанс химиотерапии; и как, при всей своей внимательности, она могла забыть, что в городе такой величины нет нужды никуда отправляться за два часа до назначенного времени?
Йозеф, впрочем, смотрел, как она ест, с таким видом, словно все шло обычным порядком. Пиджак теперь на нем висел; щеки, некогда круглые, налитые – «щеки Будды», как она о них с нежностью отзывалась, – сделались впалыми, скулы заострились, кожа сморщилась. Двигался он хоть и с достоинством, но гораздо медленнее прежнего. Возможно, подумала она, его беспокоят кости и суставы; болезнью это вызвано или химиотерапией? Хотя какая разница. В машине рядом с ней он сидел с прямой спиной, и он не позволил себе ссутулиться после того, как официантка принесла им заказанное. Он был из тех, кто встречает смерть в безупречной манере, жмет ей руку, благодарит, что взяла на себя труд прийти за ним, кто, приведя свои дела в порядок заблаговременно, прощается с семьей и друзьями перед отбытием в путь.
– Глупо сидеть тут и ждать, – сказала она, в расстройстве от мысли, что его последнее путешествие перестало быть гипотетическим. – В следующий раз поедем в больницу точно ко времени.
– Это единственный раз, пока ты здесь, – сказал Йозеф. – Так что не волнуйся. Кстати, Рейчел просила поблагодарить тебя за помощь сегодня.
Это, подумала Можань, сигнал с его стороны, чтобы она спросила про Рейчел, про ее детей, про ее братьев и про их детей. В прошлом Можань и Йозеф за ланчами в день рождения были разговорчивы, у каждого, стоило теме выдохнуться, имелась наготове новая: он рассказывал о выступлениях местного оркестра, на которых побывал, о разных строительных проектах в городе, о детях и внуках; она говорила о новых продуктах на работе, о том, в какие цвета покрасила спальню, о растениях у нее на подоконнике. С тем, что ей не удавалось в браке, она, похоже, справлялась в разводе – по крайней мере раз в год: проявлять интерес к мелочам. Нужна храбрость, чтобы находить в мелочах успокоение, своеволие – чтобы не давать им завладеть твоей жизнью. Сейчас, однако, мелочи могли подождать – или с ними следовало разделаться навсегда.
– Следующий раз, – сказала она, – будет. Я переезжаю обратно.
– Обратно, Можань? Куда, в какое место?
Почудилось ей или действительно в его глазах мелькнуло подозрение, даже паника? Дом, который она знала, который был их домом – а до того домом Йозефа и Алены, – два года назад переоборудовали и продали. Переезд Йозефа в квартиру – она понимала это уже тогда – был только началом грядущей серии передвижений, сужающих его мир все больше и больше. И правда, в какое место? Но более точным вопросом было бы: в какое время? За прошедшие годы Йозеф не получил от нее сигналов о том, что ее жизнь как-то устраивается: новый брак, любовный интерес, связь – что угодно, что положило бы конец ритуальным визитам в дни его рождения. Очень мило с ее стороны было приехать, говорил он каждый раз, и его радость и благодарность были искренними, ведь ежегодно она на какой-то срок реорганизовывала свою жизнь ради него. Но Можань все-таки сомневалась: не притворяется ли он ей в угоду? Его жизнь не зависела от ее приездов, дети и внуки давали твердую реальную основу его воспоминаниям об Алене, в совершенстве отполированным годами. Не сохраняй Йозеф для Можань место, чтобы опуститься на землю, она была бы несчастной потерянной птицей в перелете от одного года к другому. Вот именно – в какое время? К моменту, когда она попросила о разводе, или в более раннее время, когда она убедила себя, что человек с любящим сердцем даст ей место в жизни? Или в еще более раннее, когда их впервые потянуло друг к другу?
