– Не волнуйся. Я не вселюсь к тебе в гостиную, как незваная гостья. Я не буду мешать, когда к тебе будут приходить дети. Нет, Йозеф, нет, не беспокойся, пожалуйста, – сказала Можань, чувствуя, как стягивает живот.
Она намеревалась выбрать наилучший момент, чтобы сообщить ему о своем плане, но на пятой минуте завтрака уже теряла стратегию. Она не могла заставить себя сказать, что наверняка у него будет нужда в человеке за рулем, в руке, чтобы держаться на льдистом тротуаре, в слушателе, когда не спится и хочется поделиться воспоминаниями, в ком-то, кто ценит его доброе сердце.
Йозеф, помолчав, заметил, что ему отрадно видеть, как Можань, заморив червячка, становится такой, какой он ее знал.
Он имел в виду, что в его обществе она легко проявляла нетерпение и раздражалась; эту часть себя она никому больше не показывала. В глазах окружающего мира она была в чем-то подобна Йозефу: уравновешенна на старомодный манер. Ей нравилось представлять себе, что она носит внутри что-то хорошее от него, хотя порой она подозревала, что она из тех, кто хватается за чужое, за то, что не в их природе, и задается целью сделать это своим; когда-то это была романтическая горячность Шаоай, не желавшей мириться с несправедливостью, а наряду с ней – беспечность Бояна в отношении всего, что тревожит. (Как, удивлялась она, в ней уживалось одно с другим? Но это было слишком давно, чтобы можно было надеяться понять.) Была непроницаемость Жуюй, совсем чуждое ей качество, однако не один год Можань старалась ее в себе развить, как будто, вставая в один ряд с Жуюй, она могла рассчитывать по крайней мере на некую долю ее безнаказанности. Но как определить, где кончается твое подлинное «я» и начинаются заемные? Вплоть до сего дня Можань иногда просыпалась после сновидений, в которых радостно смеялась. Часто в этих снах присутствовал Боян, а порой и Жуюй, а фоном, пусть и размытым, несомненно, был тот или иной из ее любимых уголков Пекина; в первые секунды бодрствования вольное счастье, подобно стойкому послевкусию цветков робинии, которые они ели в детстве, было острым и реальным – пока она не вспоминала, что она уже не тот человек, кому есть над чем смеяться и с кем смеяться. Крайнее разочарование кажется уроком, который невозможно усвоить: сколько бы раз это ни происходило, осознание было ударом, похожим на жестокий приступ физической болезни, и какое-то время она, ошеломленная, спрашивала себя, как может так быть, что в ее жизни нет места этому счастью.
– Я обидел тебя? – спросил Йозеф.
Никогда не медлит признать свою неправоту, постоянно готов извиниться – в этом они одинаковы. Мог ли брак, требующий известной иррациональности, получиться прочным у такой пары?
– Я серьезно, Йозеф, – сказала Можань. – Я переезжаю сюда, в город.
– Почему?
– Это, – она посмотрела ему в глаза, – глупый вопрос.
– Но как же твоя работа?
Она могла, чтобы он чувствовал себя лучше, сказать, что взяла длительный отпуск, но дело в том, что она никогда ему не лгала. Это, она понимала, не так уж много значило, ведь человек может многое утаивать, может построить вокруг себя стену; может, не говоря ни слова, сторожить кладбище мертвых воспоминаний. Но, по крайней мере, она была тверда в том, чтобы наделять его – одного из всех – этим видом любви: человек, которому ты решаешь никогда не лгать, – великая редкость.
– Я увольняюсь, – сказала она. – И пожалуйста, Йозеф, не надо, не пытайся меня отговорить. Это всего-навсего работа.
– А что ты собираешься делать здесь?
– Это можно решить позже, – ответила Можань. – Если только ты не отвергнешь мой переезд всем сердцем.
Йозеф вздохнул.
– Это свободная страна, – сказал он.
– Это не поставит тебя в трудное положение перед детьми? Они не будут против?
– Ты не можешь переменить свою жизнь сейчас только ради меня.
– Почему только ради тебя? – промолвила она, но тихо, и не была уверена, что он услышал.
То, что он назвал ее жизнью, было лишь способом не жить, и при этом она брала тут и там части чужих жизней и превращала их в ничто наряду со своей.
Кафе постепенно наполнялось людским теплом и повседневным довольством. Была среда. Должно быть, тот день недели, когда четыре седые дамы за два столика от них встречаются, чтобы поболтать и посмеяться, а две молодые мамы у окна со спящими младенцами в сумках – чтобы сравнить свои записи. Вошли несколько пар, все возраста Йозефа, и Можань боялась узнать в них его друзей, хотя он только приветливо улыбался им и кивал, как улыбаются и кивают незнакомым людям. Помимо двух девушек студенческого возраста, погруженных за кофе в какие-то учебные дела, посетители кафе находились, казалось, либо в начале своих историй, либо, чаще, в конце. Даже студентки в определенном смысле только отправлялись в путь. Кого здесь не было, это тех, чья история дошла до середины, – но, видимо, они, как Можань неделю назад, не могли позволить себе роскошь праздности в такое утро. Они, должно быть, сидят в клетках офисов, пойманные и пристегнутые; порой – взгляд в потолок, что-то забытое из детства или смутный образ грядущей старости прочерчивает сознание, как быстрая тень пролетающей птицы, а затем мысли снова впрягаются в настоящее. Нет, середина пути требует практичности: со стабильной работы не уходят, от жизни не увиливают. Но действительно ли она посередине? Не надеясь ни на что в будущем, может быть, она, несмотря на возраст, уже дошла до конца?
– Будешь искать тут работу? – спросил Йозеф.
– Только с достаточно гибким графиком, – сказала Можань. – Но, может быть, не сразу.
– Как собираешься проводить время?
– Я вернулась, чтобы быть около тебя. Если только… – Она умолкла, вдруг испугавшись. – Если только у тебя нет подруги. Я бы не хотела встревать.
– Я бы тебе сказал, – отозвался он.
Они обходили в прошлом эту тему, но в конце каждой встречи изыскивали способ сообщить друг другу о своей сердечной жизни – или о ее отсутствии. Он сошелся на какое-то время с женщиной, но к следующему визиту Можань в его день рождения отношения уже выдохлись. Были и еще кое-какие симпатии, хотя ничего существенного из них не вышло, ничего, кроме разочарований для него, вероятно; но она каждый раз испытывала облегчение, из-за которого чувствовала себя виноватой.
– Тогда что тебе мешает согласиться на мое предложение?
– А ты разве не сказала бы «нет» на моем месте?
– Не сказала бы.
– Сказала бы, Можань, – мягко возразил Йозеф. – И ты это знаешь.
– Есть старая китайская сказка. Кузнец хвастался, что сковал самый острый наконечник копья на свете – такой, которому нипочем любая броня; потом он похвастался, что сковал крепчайшую броню, которой нипочем любое копье.
– И ему предложили проверить изделия одно на другом? – предположил Йозеф.
– Верно мыслишь, мой милый Йозеф, – сказала Можань. – Но мораль, я думаю, та, что все мы до единого допускаем ошибки в своих рассуждениях и что мы не должны пользоваться ошибками друг друга. Как бы я поступила на твоем месте, не имеет значения. Важно, что я решаю на своем месте.
