– Конечно, было бы… чудесно видеть тебя чаще.
– Тогда почему бы нам не ударить по рукам?
– Но я не вечно тут буду.
Это, разумеется, было на него похоже – напомнить ей о том, о чем она не забывала ни на секунду.
– Тем нужнее мне было вернуться, разве не так? – сказала она и вдруг попросила проходящую мимо официантку дать счет.
– У нас еще есть какое-то время, – заметил Йозеф.
– Как ты не видишь, что я не хочу разреветься здесь, как дура? – вскинулась она и опустила лицо на ладони, предостерегая себя от провала на первом же экзамене. Ему не нужна была плакса; перед лицом смерти он был хуже защищен, чем она.
Официантка принесла счет. Можань сидела в той же позе и предоставила Йозефу оплатить. Когда он спросил, готова ли она ехать дальше, она сделала глубокий вдох и подняла глаза. Усилие, которое потребовалось, чтобы глаза остались сухими, истощило ее, но она была рада, что внутреннюю плотину не прорвало.
– Ну что ты, почему такой озабоченный вид? – сказала она. – Я здесь не для того, чтобы тебя оскандалить.
– «Мужчина за семьдесят, у которого гостила бывшая жена, довел ее до слез в общественном месте», – сказал Йозеф. – Нет-нет, нам не нужны такие заголовки.
– Но бывшая жена больше не гостит, – поправила его Можань. – Главная новость в том, что она переезжает обратно мучить его.
Йозеф сделал вид, будто попал в луч прожектора: руки метнулись вверх, словно в попытке закрыть лицо, на котором от внезапного движения проступила краска. На миг они вернулись в лучшие времена, когда он неожиданными импровизациями заставлял ее улыбнуться. Заслуживают ли, подумала она, такие моменты названия счастья на этой поздней стадии их истории?
Потом, когда она подвезла Йозефа к его дому, он спросил, не хочет ли она подняться в квартиру и немного посидеть. Поколебавшись, она сказала, что лучше пусть он отдохнет. Ей надо созвониться со сдающими квартиры и посмотреть сколько-нибудь вариантов, пока все не разъехались на День благодарения.
– Можань, перестань валять дурака. Давай положим этому конец.
– Почему? – спросила она. В его голосе она почувствовала усталость человека, которому уже не до заботы о том, как прозвучат его слова.
– Ты, как и я, понимаешь, что тебе не надо уходить с работы.
Не посещение ли больницы, подумалось ей, изменило его настроение? Он представил ее медсестре как знакомую, и она перед тем, как они ушли, спросила про Рейчел и ее семью. Не может ли быть так, что в его жизни установился некий ритм и он не хочет, чтобы ее возвращение его нарушило? Или осознал, что его время и так отмерено и у него нет для нее лишних дней, часов?
– Это будет для тебя слишком? Я буду отвлекать тебя от семьи и друзей? – спросила она, крепче сжав рулевое колесо, хотя уже припарковала машину точно посередине между двумя линиями, как он ее учил.
– Ты знаешь, что причина не в этом.
– А в чем?
– У тебя целых полжизни впереди.
– И почему переезд сюда не может быть частью второй половины? – спросила она.
Его лицо было теперь пепельным, намного более больным, чем раньше; утро с ней, должно быть, лишило его всяких сил. Что если она, при всех ее хороших намерениях, только лишь токсична для него?
– Ты знаешь, что твой приезд для меня бесконечно много значит, – сказал Йозеф. – Мне ужас как лестно, что ты говоришь о возвращении. Но мы не должны себе потакать.
– Тебе может понадобиться кто-то, – сказала Можань, хотя знала, что на роль помощницы и сиделки без труда найдется другая кандидатура: Рейчел, к примеру, или кто-нибудь еще из его детей; в дальнейшем, вероятно, понадобится платная сиделка или придется перевезти его в стационар. Многие жизненные истории в его поколении кончаются именно так, и он мог бы сказать, что не видит смысла претендовать на что-то другое.
– Зачем ты упрямишься, – упрекнул ее Йозеф.
Она вышла из машины и открыла дверь с его стороны.
– Пошли, – сказала она, наклоняясь и подавая ему руку. – Я все-таки провожу тебя наверх.
Можань не бывала прежде в квартире Йозефа, но место, как и человек, обитающий в нем, может сделаться тебе близким с первой же встречи. Конечно, там были вещи из старого дома: фотографии детей и Алены в рамках; картина маслом, изображающая одинокий выбеленный фермерский дом, маленький на фоне зеленых округлых холмов, – она висела раньше в общей комнате; диван и журнальный столик – и то и другое, высчитала однажды Можань, примерно ее возраста, если не старше. Но не столько эти предметы тронули ее, сколько незагроможденность, напомнившая дом, где она жила. Легко прослеживалась жизнь, проводимая в одиночестве. Следы его ног, хоть и незримые, она видела без труда: на кухню, в ванную, в спальню – маршруты, диктуемые необходимостью.
Можань спросила Йозефа, не хочет ли он лечь, и он ответил, что лучше посидит на диване. На журнальном столике лежали на картонной подставке пять таблеток трех разных цветов, рядом – стакан с водой. Она спросила, надо ли ему принять лекарства прямо сейчас, он ответил «да» и поблагодарил ее, когда она подала ему воду и таблетки.
Она представила себе, как он достает их, каждую из своей баночки, – должно быть, делает это каждый раз перед больницей, иначе может забыть или слишком плохо чувствовать себя для этого. Возможно, у каждого в жизни есть черта, которая сообщает тебе после того, как ты ее переступил, некую истину, неведомую тебе раньше, черта, за которой одиночество – уже не выбор, а единственно возможный способ существования. Можань всегда думала, что пересекла эту черту давно, но когда – она спрашивала себя и не находила ответа. Может быть, когда устранилась из жизни Йозефа, а может быть, раньше, когда сидела в этой убогой квартирке в Пекине, парализованная и пристыженная видом раздавшегося тела Шаоай и ее бессмысленным хихиканьем. Но все-таки она, вероятно, была тогда слишком молода, чтобы это пересечение могло сойти за реальный опыт, и одиночество, не выбравшее ее, а выбранное ею, отличалось от одиночества Йозефа: в ее случае это был протест, в его – капитуляция.
Йозеф задремал на диване – губы слегка разомкнуты, дыхание неглубокое. Она взяла с дивана старое одеяло и осторожно прикрыла его. Бледность его век – как будто обнажилась часть тела, которую не следует показывать, – заставила ее отвести взгляд. Если уйти сейчас, он проснется в пустой комнате и может подумать, что она ему только приснилась. Если остаться, он откроет глаза и в первый момент будет сбит с толку; но, сколь бы скудным ни было то, что она в состоянии ему предложить, это, видимо, все же лучше, чем сновидение.
Можань подошла к окну, которое выходило на парковочную площадку. Мужчина – судя по виду, управляющий домом – выгружал из пикапа мешки с каменной солью. До этого в кафе за двумя или тремя столиками обсуждали надвигающуюся метель, которая, по прогнозам, накроет округу в конце недели; как это повлияет на передвижение в праздничные дни, тревожились посетители кафе, на лицах пожилых женщин читалось беспокойство из-за планируемых визитов детей. Медсестра, прощаясь с Йозефом, мрачно заметила, что впереди очередная долгая зима, и ее усталые глаза выглядели так, будто в них стояли нерастаявшие серые придорожные кучи прошлогоднего снега.
